Избранное - [198]

Я не мог удержаться, чтобы не поправить графа:

— Не столяра. Механика.

— Ах…

— Столяр — это мой дед.

Граф — сама церемонность.

— А разве не старшим пастухом имел честь состоять ваш уважаемый предок?

— Тот по отцовской линии. А по материнской — столяр. У меня было два деда.

— О-о!

— Ты тоже могла знать этого старшего пастуха. Его тут всякий знал. Наверное, и у вас он служил.

Матильда — до последней клеточки — обрела новый облик. Она велела повторить мое имя, уронила холодно, с высоты Монблана:

— Возможно. Имя чем-то знакомо мне.

Излишне упоминать: из-за скитаний нашей семьи в поисках работы я и фамильные владения рода Матильды знал как свои пять пальцев.

— У вас служил не старший пастух, а табунщик. Младший брат моего деда.

Надо отдать справедливость, и молодая графиня, и секретарша не остались нейтральными зрителями — они подыгрывали мне в этой игре. А уж граф!

— Ты запоздала с приходом! Тут велись такие дискуссии! С господином писателем.

Матильду они не интересовали.

— На тему: кто такие крестьяне! У господина писателя весьма оригинальная точка зрения на сей предмет. Вот сделай милость, спроси сама, — граф натравливал на меня Матильду, как пикадор задорит быка.

Но Матильде ее ледяная броня дозволяла только декларативные высказывания.

— Кто живет в провинции, тот и крестьянин, — объявила она, и не мне, а графу и дамам.

Я наклонил голову в знак согласия. Возможно, слишком подчеркнуто. И Матильда почувствовала иронию.

— Ну, эти, кто живет в деревне.

— Значит, и мы тоже! — торжествовал граф, одновременно подмигивая мне: пора наносить удар.

— Кто ходит в сапогах, — добавила Матильда. Потом еще раз поправилась, желая быть предельно точной: — По крестьянину тотчас видно, что он крестьянин! Так было и так будет, пока существуют крестьяне.

Потому что скоро они исчезнут.

Но я начинал томиться. И даже более того, неожиданно почувствовал жалость к Матильде.

Крестьян не будет потому, что, не разбираясь в землепашестве, они попросту вымрут с голоду на полученных ими землях, вследствие своей прирожденной лености и бестолковости. Потому, что они работают, только когда их подгоняют. Матильде известны тому тысячи примеров. А раз им грозит голодная смерть, они и теперь, как в девятнадцатом году, прогонят коммунистов из Пешта, потому что венгерского крестьянина, его не оставишь в дураках, ведь это самый разумный, самый независимый и старательный народ в мире. Тому она надежный свидетель! Крестьянина интересует только труд. И потому бесполезно сбивать его с толку политикой, подстрекательствами. Поэтому и аплодировала она Иштвану Бетлену, так же, как он, полагая, что венгерскому крестьянину любое место подходит, только не парламент, потому что там паркет и крестьянину легко поскользнуться. А кроме того, дела правления, состоящие из разного, рода хитросплетений, сам крестьянин считает делом господским — и совершенно правильно!

И так далее, чуть ли не на одном дыхании; не снисходя до логических переходов, не давая возможности вставить ни единого возражения в этот поток декларативных заявлений, подобный королевскому эдикту, к чему так и просился звук отдаленной фанфары, как на средневековой базарной площади. Развесив уши, с холопской покорностью я молчал, раздумывая о том, что много лучше и проще по крупицам составить анамнез патологии Матильды не здесь, а дома. Спокойно посмотреть по книгам жены, к какой клинической группе отнести данный случай, и в зависимости от этого сформулировать ответ — чисто академически, разумеется, то есть не для того, чтобы ее убедить, а только так, с сугубо познавательной целью.

Я подкарауливал удобный момент, когда смогу, не нарушая приличий, смотать удочки. Рожденные фантазией Мольера Генриета, Арманда, Филаминта с нетерпением реальных личностей во плоти и крови ждали меня дома, предлагая более одухотворенный обмен мыслями, нежели те люди, что меня окружали сейчас. Но граф не желал расставаться с корридой:

— Господин писатель на протяжении многих страниц проводит рассуждения, что, не будь земледелие трудом, наилучшим образом развивающим ум, человеческая культура никогда не достигла бы современного уровня!

Матильда неуклонно вела свою линию, как будто читала соответствующую главу из учебника:

— Крестьянин никогда не научится играть в теннис. У него совершенно иной постав корпуса. И в вист тоже ни один крестьянин никогда не сумеет научиться играть.

— А в бридж?

Вопрос задал не я, а молодая графиня.

— Тоже нет!

Граф снова пустил в ход копье пикадора:

— Господин писатель утверждает, будто именно мы не способны к учению. Даже европейские языки не знаем.

Матильда молча смерила меня взглядом с головы до ног.

— Не знаем даже того языка, на котором сейчас беседуем.

И во взгляде его мелькнул — так мне показалось — легкий укол для меня, чтобы и я наконец-то бросился в бой.

— В таком случае как же мы разговариваем? — снизошла до вопроса Матильда.

— Вот и я задаю себе тот же вопрос. Все же не следует преувеличивать. Потому что господин писатель подвергает сомнению даже исторический факт: что самое культуру и хорошие манеры в этой стране насаждали мы.

— И от чьего имени он это утверждает? — спросила Матильда, готовая к бою.