Избранное - [197]

Матильда же, как и вообще все женщины аристократического круга, жила в полной изоляции от реального мира. В свое время ее не обучили правильному (применительно к ситуации) употреблению слова «спасибо». Горничную свою за услуги она награждала в лучшем случае королевским кивком. Ждала, чтобы та угадывала ее желания. И хмурила брови, топала ногами в том случае, если желания свои ей приходилось формулировать словами.

После общественного переворота эта — понимаемая отнюдь не в переносном смысле слова — невоспитанность баронессы навлекла на нее беду.

— И она ни за что не благодарила? — спросил я, глядя из окна на серое движущееся пятно, которое уже выросло до размеров воробья.

— Как же, благодарила неукоснительно! Только не так, как следовало. Уязвленно, холодно, свысока — один бог знает как! А ведь в столь щепетильном положении форма — это крайне важно.

— При соприкосновении двух классов? Важнее, чем во взаимоотношениях двух великих держав.

В зубчатом колесе, которое соединяло Матильду с реальным миром, не хватало, образно говоря, какого-то одного зубца. И этого оказалось достаточным, чтобы вывести из строя весь механизм, ну и, естественно, с препротивным скрежетом.

— Вы даже не представляете, сколь обостренно чувствительным может быть иногда простой народ.

— Пытаюсь представить.

Матильду в конце концов турнула прочь даже самая преданная ей горничная.

Баронесса обходила дома друзей и родственников не только ради того, чтобы откушать — едой Матильде всегда удавалось как-то разжиться, — а ради восстановления утраченного равновесия. «Дабы излить душу!» Зубчатое колесо «не срабатывало»; она всячески обвиняла в небрежении к службе именно тех, от кого непосредственно, из рук в руки, получала еду, одежду, топливо, экипаж. «Нимало не задумываясь, что и они в свою очередь должны где-то все это доставать!» — с улыбкой добавил граф.

Даже известен случай, когда она собралась было писать жалобу новым властям на своих бывших слуг. Что они-де не пекутся о ней, хотя она наняла их… двадцать лет назад! С трудом удалось отговорить ее. Во время своих слезных истерик она проклинала весь неблагодарный род человеческий в целом, а венгров в отдельности, как самых неблагодарных, и уж совсем особо — неблагодарнейшее на свете отребье — этих, из Эсёда. (Там находился ее знаменитый замок в мавританском стиле.)

— До известной степени я ее понимаю, — неожиданно вмешалась секретарша. — Почему бы, собственно, ей не настаивать на владении тем, чем она владела по праву, получив это как наследство?

Нависла пауза.

Особого рода пауза, за которой угадывалось сдержанное порицание, осуждение рода человеческого. Уже одно это вынудило меня заговорить.

— По-моему, незаконно приобретенное нельзя унаследовать по праву.

Граф пытливо взглянул на меня:

— А вы сами ничего не унаследовали?

— Уйму. Но только утварь.

— И старинную тоже?

— Кнутовища, арканы. Ну, и чудесную пенковую трубку с серебряной крышкой, выгравированным львом и датой под ним: тысяча семьсот.

— А если бы вы унаследовали хутор?

— Унаследовать орудия труда, то есть нечто неотъемлемое от профессиональной деятельности, — это совсем иное. Наследовать же средства эксплуатации — противоестественно, противно самому духу законов, поскольку такое наследование ущемляет интересы других людей.

Граф долго смотрел в одну точку.

— Вы следите за моей мыслью?

— Нет, — признался он откровенно. — Меня она не зажигает.

У меня тоже не оставалось ни энтузиазма, ни времени на подробные объяснения. Движущееся издалека существо величиной с воробья тем временем выросло до голубя, потом стало с дрофу. Затем оно приобрело человеческие очертания, но даже, когда гостья перебиралась по кирпичам через бурую лужу, еще не ясно было, женщина перед нами или мужчина.

Матильда приближалась неотвратимо. Вблизи она выглядела так, словно добрый боженька сотворил ее в назидание всем высокомерным девицам — вот, мол, какое наказание ждет вас в аду.

Ноги обуты в мужские башмаки — сейчас, в засуху, со следами наверняка еще весенней грязи; непромокаемая куртка перехвачена в талии красной тесемкой; очки с толстыми, выпуклыми, как лупы, стеклами — одно треснувшее посередине. Пучок волос — должно быть, подоткнутая коса, — как пакля, которой механики вытирают руки: серый и сальный. И все сие залито глазурью блистательной самоуверенности. Она появилась бодрая, сияющая, готовая к действию.

Услышав, на каком языке идет разговор, она, не дожидаясь представлений, приветствий, присоединилась к нему: так боевая кобылица вступает на поле брани, — столь раскованно, из таких глубин прорывающийся зазвучал в ее голосе аристократический тембр.

На мне был выходной костюм, лучший галстук: я счел уместным корректностью в одежде подчеркнуть свое уважение к хозяину дома — именно из-за его нынешнего щепетильного положения.

Ах! Ах! Матильда так сразу затруднялась припомнить. Но, боже, мое лицо так ей знакомо! Уж не из-за границы ли я? Ах! Только что? И прямо сюда? Ах!

— Ты могла знать его семью, — заметил старый граф, не в первый раз выказывая чувство юмора.

— Да?

— Это сын Н-ского столяра.

Редко мне доводилось видеть такую перемену в человеке. Очередное восклицание на губах Матильды промелькнуло лишь беззвучной тенью прежних. Говорят, будто молния в момент сжигает дерево. А тут как бы ударила холодная молния, которая так же мгновенно обращает в лед.