Избранное - [16]

И вот сегодня жандармы препроводили «чудотворца» Адама в город за решетку, как простого мошенника. Протокол, составленный ими со слов Аполлонии Горняковой, был предельно краток:

«Дождливым весенним днем Прахарик заявился к больной истице и уверил ее, что обладает чудесной силой и вылечит ее, и ей-де захочется петь от радости, как птичке. Попросив у больной горшочек, он насыпал в него какого-то снадобья и поставил на огонь. В горшке начало потрескивать, а Прахарик бормотал таинственные, непонятные слова и объяснял женщине, что с этим треском из нее постепенно выходит хворь. За лечение взял десять крон, заверив истицу, что дело пойдет на поправку. Однако больной стало не лучше, а хуже. После чего Аполлония Горнякова сообразила, что Прахарик выманил у нее деньги обманом…»

Вот и все, что содержалось в протоколе.

Но вечером, встретив возвращавшихся из города жандармов, люди возмутились. Днем, занятые тяжелой работой на полях и огородах, они, глядя, как Адам шагает по шоссе между поблескивающими штыками, не сразу уяснили себе все значение понесенной утраты. И лишь вечером, когда спустились с горных склонов и сошлись на шоссе те, кого это поразило в самое сердце, послышались негодующие возгласы:

— Он и не мог ей помочь, раз она ему не верила!

— Ей потому и стало хуже… ей-богу, поэтому…

— А если б она ему верила, давно бы выздоровела…

— Тогда небось и словечка не сказала бы жандармам!

— Уж это как пить дать!

— Жандармы тоже хороши… суют свой нос, куда не надо. Нет бы воров ловить, когда у нас куры пропадают…

Чем ближе подходили жандармы, тем громче кричали расстроенные бабы. У них сердце сжималось при мысли, что если не сегодня-завтра заболеешь, помощи ждать неоткуда… Докторам верить нельзя: деньги берут большие, а сколько народу у них перемерло; Прахарик же лечил дешево и наверняка.

— Нехорошо вы сделали, пан вахмистр, — обратилась одна из баб побойчее к первому жандарму, — право, нехорошо. Арестовали праведника. А неправедные разгуливают на воле!

Жандармы не остановились. Сгущающийся сумрак заставлял их торопиться домой. Однако чтобы не остаться в долгу, один сердито огрызнулся:

— Дуры вы, бабы!

Хладнокровие жандармов только раззадорило женщин. Широко расставив ноги, со звоном ткнув мотыги в мостовую, они стали наперебой кричать вслед жандармам:

— Бог даст, когда-нибудь Адам им тоже понадобится!

— Такого лекаря во всей округе не сыщешь!

— От беды не зарекайся!

— Да уж, с Адамом никто не сравнится!..

Жандармы шагали да шагали вперед, но все это им пришлось выслушать. И поэтому у них было ощущение, что они вынуждены преодолевать какой-то широченный и высоченный порог, чтобы попасть в канцелярию начальника и отчитаться в исполнении задания.

Не очень-то приятно докладывать о таких фактах — арестуешь обыкновенного мошенника и на́ тебе: вся деревня за него горой. Уж если быть последовательным, то надо бы, собственно говоря, послать за решетку всю деревню…

Прежде чем отпустить их из канцелярии, начальник сухо, но многозначительно довел до их сведения краткое предписание районного управления:

— С сегодняшнего дня вы должны строжайшим образом следить за тем, чтобы трактиры закрывались вовремя. Районное управление обращает наше внимание на то, что пьянство в последнее время приняло необычайные размеры, а это влечет за собой многочисленные уголовные преступления. Впрочем, нам это известно лучше, чем кому бы то ни было…

Жандармам не впервой было это слышать. Они молчали.

Они хорошо знают об усилившемся пьянстве. Эта отрава начинает захлестывать деревни, как река. Прекрасно знают и о бесчинствах, о драках парней и женатых мужиков, о том, что ухаживания не обходятся без битья окон, о кражах из озорства, которое потом перерастает в преступления. Все это сродни ядовитому цветку, поливаемому алкоголем.

Но что самое удивительное: часто, очень часто трактиры пустуют, а трактирщики стоят, как дозорные, на крыльце и ломают голову над этим непостижимым явлением.

И неукоснительно соблюдают предписанный час закрытия.

Весть о том, что жандармы отдали Прахарика под суд, пожалуй, сильнее всего озадачила тех, кто как раз собирался на днях обратиться к нему за советом. Среди них была и Зуза Цудракова.

С ней творилось что-то неладное.

Стоило днем хоть чуть поработать — и к вечеру она чувствовала себя совершенно разбитой. Поясницу ломило, от слабости темнело в глазах, ноги становились тяжелыми, словно к ним подвешены гири, и часто она погружалась в забытье, не в силах шевельнуть пальцем. Правда, у какой женщины не заболит поясница, если день-деньской гнуть спину на огороде: не это ее удивляло. А вот куда подевались мысли? Идет, а в голове гудит, как в пустой бочке; когда бабы или парнишка-пастух говорят с ней, слова в одно ухо влетают, в другое вылетают, как будто продеваешь нитку в игольное ушко. Мир, которым она жила прежде, больше не существует, а создать себе новый у Зузы нет силы…

Марек, ее муж, уехавший два года назад в Америку, почему-то не пишет. Последний раз, в прошлом году, написал, что работой в Аргентине сыт по горло и теперь надеется перебраться в Нью-Йорк к знакомым, которые помогут ему устроиться получше. Перебрался или не перебрался? Может, остался на старом месте? На эти вопросы у Зузы нет ответа. При мысли об этом она еле сдерживает слезы, и тогда остается только лечь, укрыться, отгородиться от всего света и уснуть… навеки.