Избранное - [102]

— Знаю я Анюту, — улыбнулся Попов.

Комиссар вдруг с беспокойством стал что-то искать на столе, потом взял командирскую сумку и там порылся. И озабоченно сказал:

— Анюта, а куда я дел шоколад? По-моему, я тебе отдал… Нам вместо сахара выдали…

И навсегда запомнил Сережа выражение лица жены комиссара. Спокойной гордостью засветилось оно вдруг:

— Вот он такой, мой Леха… По письмам знал о Сереже, сунул плитку мне: «Это мальчику». Да не бойся, Леха, не съем сама… Припрятала. Сегодня вон всего на столе, а завтра что? Ой, Алеха, ты меня даже в краску вогнал… Неужели ты мог подумать, что я сама сожру?

Однако она достала шоколад и заставила Сережу при всех съесть, несмотря на протесты мамы.

Шаги в коридоре. Дверь распахивается.

— Па-адъем! — звучно кричит старшина и скрывается.

«Па-адъем!» — несется из коридора.

Все. День начался. Григорий Иванович сидит на койке хмурый и с утра злой, вернее, строгий, и обертывает правую ногу теплой бумазейной портянкой. Делает он это тщательно, аккуратно. Чтоб ни одной складки не было. Не то что Ловейко. Тот всегда торопится, поглядывает на дверь, кряхтит, натягивая сапог за лямки. Натянет. Попробует встать. Не то. Снова кряхтит, стаскивает сапог… Григорий Иванович глянет и скажет:

— Эх, Иван! Худой из тебя солдат, не зря тебя наш лейтенант гоняет…

— Ладно, помолчи, — огрызается Ловейко.

— Да уж чего «помолчи». Пыхтит, пыхтит, как паровоз, а все без толку. Портянки не научился наматывать. А еще под Дубровкой был…

— А мы там, Гриша, вовсе сапог не снимали…

Вот Быков обернул одну ногу, чуть поднатужился и ловко всунул ее в кирзовый сапог. Притопнул. Опробовал на пятку, носок — не жмет ли. Все норма. Принялся за другую ногу. Обул и ее. Все у него размечено по минутам. Теперь он достает из тумбочки кисет, вынимает пачечку курительной бумаги, отрывает листок. Насыпал табак из кисета, но свертывать не стал, положил на тумбочку. Свернуть сигаретку — дело приятное, и он оставляет его напоследок, когда уже наденет гимнастерку и затянет ремень. Тогда свернет. Утрясет табак. И кончит красиво — закрутит, чтоб табак не высыпался. Уже скрученную цигарку снова положит на тумбочку и примется заправлять койку. А уже курить-то будет потом… ну, там… в скворечнике. А Ловейко, тот все суетится да поглядывает на Быкова — насколько, мол, тот опередил его. Хочет подкусить, а не знает как. Скажет:

— У тебя, Гриша, все как по конвейеру.

— Ладно, пыхти-пыхти…

Но Ловейко не успокаивается и, подмигивая Сереже, говорит:

— Что, Гриша, поджимает?

— Ух ты, Иван! Слепой, битый, а все заметит. Ты уж поди в пять утра отливать бегал…

— А ты видел?

— Не видел — слышал, как ты возишься, пыхтишь… Пошел, чую.

— Ну, бегал, — кивает Ловейко. — У меня же осколок, Гриша, сидит, жмет…

— Не знаю, чего у тебя там жмет, в брюхе твоем… Нальется на ночь воды — понятно, жать будет.

— Давай, давай, Гришенька… Спеши, а то займут скворечник, попрыгаешь, — в свою очередь подковыривает Ловейко.

Быков на мгновение останавливается, наверное ищет, чем бы сразить Ивана. Но не до этого, и, уже пританцовывая, выбегает из комнаты, на ходу надевая ватник. Раз побежал к скворечнику — заперто. Кричит: «Иван, хватит там пыхтеть!.. Ну тя к ядрене-фене, выходи!» И давай дверь дергать. Он-то думал, что там Ловейко, а там майор Эренбург сидел. Опять же Ловейке и досталось. Прибежал Быков: «Иван, мать твою так!.. В грех меня ввел». — «Да при чем тут я, Гриша?» — «А при том!.. Шут тя знает, куда ты побежал?.. Я думал — в сортир!»

Вот они ругаются, а когда Иван Сергеевич достал где-то пачку довоенного «Беломора», точно поделил. Вернее, так: себе взял десять, Быкову десять дал, две — Степану Ивановичу и три — старшине.

Сережа встает легко. В шестнадцать лет привычки приходят просто. Из коридора слышится голос комвзвода: «Где дневальный? Почему в бачках воды нет? Бойцы уже умываться идут…» И затихло. Прошел куда-то. Потом снова: «Старшина! Выводите взвод на построение во двор. Быстро!»

Холодно. Градусов двадцать. Бойцы в шинелях, а кто в полушубках выбегают по одному строиться. Старшина поднимает руку: «В две шеренги — становись!» Появляется Радов.

— Взвод… Равняйсь! Сми-ирно! Товарищ лейтенант, автовзвод и отделение связи построены…

— Вольно, — говорит Радов.

Проходит перед строем, осматривает бойцов. Внешний вид. Заправка. И все такое. Тут он прав. С него же спросят, а не с кого-нибудь. Ловейко обижается на него. Но по честности сказать — какой он боец, Ловейко? Кряхтит, горбится, прихрамывает, на политинформации дремлет.

— Взвод! Слушай мою команду!..

И выводит бойцов за расположение части. Там площадка. Гоняет до завтрака. В восемь часов утра завтрак. Григорий Иванович поест, встанет, улыбнется. «Ну, — скажет, — теперь можно и воевать идти».

Но Сереже не избежать насмешливого взгляда Ловейки. Хороший он человек, но порядком уж надоел со своим «Аникой-воином». Конечно, сказать это невежливо, но сам-то он Аника-воин.

Сережа вызывающе смотрит на Ловейку.

— Ох, Гриша, ты глянь, какой у него взгляд! Молнии. Отелло! Испепеляет. Поплачут девки из-за этого парня…

— Девкам не взгляд нужен, — хмыкает Быков.