Избранное - [65]

Иоанна была единственная монахиня, оставшаяся в маленьком монастыре святой Анны, притулившемся среди скал над дорогой в город.

Магда на меня взглянула, глаза ее расширились — я здорово ее подковырнул, задел за живое. «Так ей и надо! — думал я. — Мы делаем революцию, рушим царство собственности, а она боится, что какой-нибудь вол останется голодным или недокормленным, какая-нибудь паршивая овца останется без крова!..» Ребята поддержали меня, а она, помнится, не отступила, стояла на своем. Но не раскричалась, не расшумелась, а спорила спокойно, даже как-то грустно, но упрямо; именно такую манеру я больше всего ненавидел, она была мне противна. Эдакое тихое упорство, неколебимое, как гора.

И вот сейчас она стояла в низинке, у запруды, и расчесывала мокрые волосы, держа в левой руке зеркальце. Я смотрел, и мне казалось, что я сплю и вижу сон: у будничной, н е з а м е т н о й  Магды, дочери дяди Стаменки, были плечи и грудь, талия и бедра! Капли воды блестели у нее на плечах и на груди, зеленый листок орешника прилип к правой ноге повыше колена. Я смотрел на эту белую фигурку, и в крови у меня не закипало никаких дурных чувств, просто я был поражен и удивлен безмерно, словно вдруг открыл в будничном дне что-то праздничное, о чем никогда не подозревал, в обыкновенном ящике — бутылку чудесного искристого вина.

А больше всего я, пожалуй, удивлялся своей слепоте, тому, что до сих пор питал к ней наивные братские чувства. Вдруг глаза наши встретились, взгляды приковались друг к другу, да так и застыли. Она медленно, очень медленно опустила левую руку, словно кто-то насильно тянул ее книзу. Зеркальце выскользнуло из пальцев, стукнулось о камни и раскололось на кусочки.

Я был грабитель, она — ограбленная. Мы стояли лицом к лицу, и обоим было ужасно неловко. Потом она сделала руками привычный жест, какой делают в подобных случаях все женщины, нагнулась, словно мои глаза пригибали ее к земле, и стала отступать назад. Почувствовав воду пяткой, она присела, быстро повернулась и, как мячик, скакнула в воду.

Я поспешил убраться, чувствуя легкое угрызение совести, и в то же время радуясь и вовсе не замечая жары, словно я только что вылез из прохладной воды тенистой запруды… Тенистой ли? Как сказать. Она сияла в моей памяти, точно огромный серебряный поднос, ослепительный, искрящийся под солнцем. На этом подносе боги поднесли мне, неверующему, большую радость. Когда человек носит  м а р ш а л ь с к и й  ж е з л  в ранце, все боги на свете — в тогах, в чалмах, в мантиях — становятся его ординарцами, угодливыми слугами. Из кожи вон лезут, летят сломя голову, чтобы поднести ему радость на серебряном подносе. Мне было весело, хорошо, я подсвистывал птицам, срывал листочки с орешника и бросал их на тропу.

Через полчаса я дошел до летних пастбищ, можно сказать, долетел до них, не чувствуя подъема или крутогорья, как говорят в наших местах.

Я ее встретил на другой день — она шла в читальню. Когда она увидела меня, щеки ее едва заметно порозовели.

— Ты придешь посмотреть репетицию? — спросила она.

Они репетировали какую-то пьеску, но меня это не интересовало. Розовые пятна сошли с ее щек, они опять стали такими, как всегда.

— Не приду, — сказал я, стараясь заглянуть ей в глаза. И я почувствовал по ее глазам, что она не думает ни о какой репетиции, глаза ее говорили это очень ясно и недвусмысленно. Но и еще кое-что они шептали — может быть, то самое, в чем хотели признаться мне уже много раз, но теперь они шептали это еще теплей, еще ласковей, упорней, почти не стыдясь, хотя надо сказать, что ее кроткие глаза особенно застенчивыми никогда не были. — Не приду, — повторил я, — потому что завтра уезжаю и мне надо успеть еще кое-что сделать.

Как могло мне прийти это в голову! Да минуту назад я вообще не думал ни о каком отъезде!

— Уезжаешь? — спросила она очень тихо.

Если бы она спросила громче, и без этих минорных ноток, и без этого тепла и невысказанных ласковых слов в глазах, я бы непременно рассмеялся и помотал головой.

«Да нет, никуда я не поеду! — сказал бы я. — Да, мелькнула было у меня такая мысль — проехаться куда-нибудь, совершить небольшое путешествие, но это было  п о з а в ч е р а. А вчера, именно  в ч е р а  я решил остаться».

«Вот как? — должна была сказать она весело. — Говоришь, вчера? — И посмотреть на меня опять открыто и прямо, без всякой тоски в глазах. — Уж не тогда ли, когда ты прогуливался возле мельнички, тебе пришла, в голову мысль остаться?»

«Как ты догадалась?» — должен был спросить я со смехом.

И она должна была рассмеяться от всей души, буйно, так, чтобы заколыхались ее груди под кофточкой. В конце концов, вчера я смотрел на них и видел их без всякой кофточки.

Так должна была бы разыграться между нами эта сцена.

Зачем ей было навязывать мне свои  с е р ь е з н ы е  чувства! Какое мне до них дело! Держала бы их при себе, тешила бы себя ими сколько душе угодно — это ее дело. Ну а у меня были свои заботы.

Она хотела слишком дорогую плату за  в ч е р а ш н е е. Благодарю покорно! Для меня, милая моя, в ч е р а ш н е е  было всего лишь приятным открытием. А чем еще оно могло быть?