Избранное - [63]

Я догадываюсь, что ее пугает что-то в моем лице. Я достаю зеркальце с шимпанзе на обороте — дешевое зеркальце за несколько су, которое мне подарила Лилиан перед своим отъездом на канал Накри-Сосе. Действительно, в моем лице есть что-то не совсем обычное. Я смеюсь и бросаю зеркальце на песок. Лихорадочные глаза, посиневшие губы, желтый лоб в капельках пота — не хочу иметь ничего общего со всем этим. Это не лицо великого охотника, который убил льва и подарил шкуру Сильвестре. Это лицо слабого и жалкого человека. Всю жизнь презирал слабых и жалких мужчин, ничтожных людишек, которые не носят маршальского жезла в своих ранцах…

— Ешь, Сильвестра, — говорю я, и на этот раз слышу себя. — Ну проглоти же свой кусочек! — говорю я весело и протягиваю руку за курицей.

Марабу сел на камень рядом с нами и задумчиво смотрит на белый платок и на разломанную курицу Нуну Нхвамы.

С МАРШАЛЬСКИМ ЖЕЗЛОМ В РАНЦЕ

5 июня, берег Нигера

Я вышел из хижины Луи-Филиппа затемно, прежде чем на небе загорелось красное зарево — предвестник восхода. Накануне, после ужина, я сказал Луи-Филиппу, что у меня руки чешутся поохотиться, что мое ружье стало похоже на забытую мужем молодайку и что я слышал об одном месте возле Нигера, наверное водопое, куда под вечер собираются стадами куду и бейза утолять жажду вкусной холодной водой. Луи-Филипп мне ответил, что он не знает такого места, куда собирались бы стадами под вечер куду и бейза, но такое место, наверное, есть где-нибудь на пойме: там самый низкий берег, ровный и удобный для водопоя. Я выразил сомнение, на пойме ли это место, но, сказал я, если пойти по течению реки, я его найду: не может быть, чтобы куду и бейза не собирались где-нибудь пить воду. Возможно, добавил я, туда забегают из степи и зебры, и буйволы. По зебрам я бы не стал стрелять, шкура зебры меня не соблазняет! Но буйвол — другое дело! Шкура буйвола может послужить для разных целей.

Луи-Филипп молчал, думая о чем-то: может быть, удивлялся, почему я равнодушен к расписной шкуре зебры, или же прикидывал в уме, сколько зебр и сколько буйволов он убил за свою жизнь.

Так мы с ним поиграли в прятки в тот вечер. Наш настоящий разговор должен был быть примерно таким:

«Луи-Филипп, мне кажется, что колючка хорошо делает свое дело в моей крови».

«Похоже…»

«Может быть, за два или три дня она его закончит, как ты думаешь?»

«Судя по твоему лицу и по губам, совсем посиневшим, да. От двух до трех дней».

«Это немало, Луи-Филипп».

«Да, немало».

«Я не хочу, чтобы эти дни вы провели в печали возле меня…»

Луи-Филипп отводит взгляд.

— Я пойду вместе с Нигером — вниз по течению. Может быть, подстрелю по дороге куду или бейза. Это все же какая-то радость.

— Я бы пошел с тобой, чтобы ты был не один. Но я знаю, что ты меня не возьмешь.

— Я предпочитаю быть один, Луи-Филипп. Спасибо.

Но мы оба боялись, я — вызвать к себе жалость, а он — унизить меня и оскорбить своим состраданием, и поэтому предпочли поиграть в прятки, поболтать о разных пустяках, о пойме Нигера, о куду и бейза.

А в общем, мы оба понимали, прекрасно знали, о чем идет речь и что кроется за нашими словами.

Итак, я вышел из хижины Луи-Филиппа затемно, больше чем за час до рассвета.

Место, до которого я дошел, до которого мне хватило сил дойти, было подходящим для водопоя, хотя на рыхлом песке не было видно следов от копыт. Никаких следов, несмотря на то, что берег здесь низкий, такой низкий и ровный, что совсем незаметно уходит под воду. За моей спиной — тень от двух кокосовых пальм, дальше — папоротники, кусты и жесткая трава преддверия джунглей, а еще дальше — непроходимая немая глушь Больших джунглей. А передо мной, перед моими глазами — золотистая полоска песка и великий Нигер, молочное марево над быстриной, сверкающие зеркальца здесь и там. И противоположный берег. Оттуда начинается саванна: ровная безлюдная степь под серым небом до самого мглистого горизонта. У меня есть все — охотничий карабин на плече (может быть, все-таки появится куду, истомленная жаждой куду), несколько плиток не тающего от жары шоколада и пачка кофеина в сумке. Я богат, у меня есть все, что надо для того, чтобы провести спокойные и тихие часы.

Но я проведу их не один, эти часы, я не отшельник и не человеконенавистник. И я не хочу прожить их под чужим небом и на чужой земле, хотя все небо над землей и вся земля — родина человека, и хорошие люди, будь то на севере или на юге, друзья и братья хорошему человеку.

Я это знаю, это так, но остаток здоровой крови в моем сердце просит  с в о е г о  неба, с в о е й  земли, и это закон. Я не в силах ему противостоять, особенно  с е й ч а с.

И я прислушиваюсь к своему сердцу. У меня с ним есть счеты, я его должник, я должен расплатиться быстро, покуда еще есть время, потому что часы мои сочтены. И как злодея судят на том месте, где он совершил преступление, так и я должен расплачиваться в том краю, где я наделал долгов, — на родной земле, под родным небом.

Я был тогда студентом первого курса Политехнического института, а случилось это на летних каникулах.

О той мельничке, которую унаследовал мой отец, никто уже не заботился, она стала похожа на дряхлую старушку, забившуюся в глушь дожидаться смерти в уединении и тишине. Не было белых камней — кто знает, кому они понадобились и зачем и как их отсюда унесли! Не было амбарчика для зерна, трещотки, исчез большой ларь для муки. Остались только голые стены под крышей, с ветхой дверцей, оплетенной паутиной, и с выбитым окошком (даже железную решетку выдрали). Но вода, как прежде, текла, журча, по старому руслу и, как прежде, наполняла затененную буками запруду. Река в этом месте была глубокой, тихой и синей. Давно было разломано то огромное деревянное колесо с лопастями, которое вспенивало воду и поднимало тучу яростных брызг. От него осталась одна ось — позеленевшая и щербатая, она торчала из-под пола мельнички.