Избранное - [82]

Когда люди наконец отступили от дверей, выяснилось, что некому, собственно, дать пройти — почти ни у кого из осадивших светло-серый дом с высокими занавешенными окнами нет билета, и это окончательно поразило Алика. Он привык, идя на театральную премьеру или на концерт знаменитого артиста, метаться в поисках лишнего билета на отдалении — в двух-трех кварталах от входа, а здесь он не слышал, чтобы кто-нибудь спрашивал о лишнем билете. Здесь, очевидно, рассчитывают на нечто совершенно иное. Алик не знал, что среди собравшихся лишь немногие пришли в надежде, что удастся пройти. Один рассчитывал пройти с кем-нибудь из писателей, другой надеялся на благодушие дежурной у двери, третий просто ждал случая, все остальные с самого начала ни на что не рассчитывали. Их, кажется, вообще мало трогала толчея и давка возле двери. Им было почти безразлично — войдут ли они, не войдут ли. Интересовало лишь одно — что будут говорить о Матвее Гавриловиче, главном герое романа. Его осудят или оправдают. Пока не узнают, они отсюда не уйдут, если обсуждение затянется даже до глубокой ночи. На тех, кто прошел в клуб, они смотрели как на судей и своим ожиданием за дверью и под окнами давали знать, что приговор, который там вынесут Матвею Гавриловичу, их необычайно занимает.

Не знал Алик и того, что обсуждение уже давно началось, не там, в зале, а здесь, на улице, что собравшийся тут народ разделился на две стороны — одна сторона доказывала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что боялся, вторая сторона утверждала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что верил во все, в чем его уверяли. Алик был так занят поисками Даниила, что ничего этого не заметил. Одно ему с самого начала бросилось в глаза — народ, толпившийся на мостовой и тротуарах, состоял почти сплошь из молодежи. Шум их звонких голосов напомнил ему первый день занятий в институте, когда студенты собрались утром возле запертой входной двери.

— Что вы забрались так высоко? — сквозь шум услышал Алик мягкий голос Даниила. — Поторопимся, вы же видите, что здесь творится.

Алик сбежал со ступеней еще прежде, чем увидел Даниила.

— Сюда, сюда! На, держи билет! Смотри не потеряй его в этой толкотне.

— Ну, а ты? — спросил Алик, радуясь не столько билету, сколько тому, что оба сразу перешли на «ты».

— Я попробую так пройти. Меня тут знают… Тут почти каждого знают в лицо. Наоборот, здесь можно иметь билет и не пройти, тем более что среди членов Союза писателей таких молодых, как мы, вовсе, кажется, нет. Расстегни пальто, если не хочешь остаться без пуговиц.

— Куда? — остановили их несколько голосов.

— То есть как куда? — Даниил показал на Алика, крепко сжимавшего в поднятой руке билет.

Сдав в гардеробе пальто, они поспешили в зал, но на ступенях лестницы, ведущей туда, Даниил вдруг остановился, и Алик увидел перед собой белую мраморную доску, на которой золотыми буквами были выведены имена московских писателей, погибших на фронте.

За несколько минут, что они стояли у высокой доски с цветами на мраморном постаменте, Алик заметил, что все идущие мимо замедляют шаг, склоняют голову. Даниил в эти минуты напомнил ему Вадима Тимофеевича Вечерю у входа в серый дом на Южинском переулке.

— Ты, вижу, ищешь тут фамилию Кивин? У моего отца был псевдоним, — Даниил назвал ему псевдоним отца, выгравированный на мемориальной доске.

В отделанном темно-коричневым дубом зале с большой хрустальной люстрой, висевшей на толстой бронзовой цепи, уже и стоять было негде. Стояли всюду — вдоль стен, в распахнутых дверях, на внутренних лестницах, что вели к битком набитым шумным ложам.

В угловой ложе случайно нашелся свободный стул. Даниил с Аликом тотчас заняли его, но чуть ли не в тот же миг Даниил вскочил с места и громко сказал:

— Идем отсюда, я не могу сидеть в одной ложе с субъектом, которому не подают руки.

От неожиданности Алик остался сидеть, как прикованный к стулу. Когда он немного позднее вышел из ложи, ему показалось, что все смотрят ему вслед, шепчутся, и в замешательстве еще ниже опустил голову.

— Вот он идет! — толкнул Даниил Алика. — Видишь?

Из той же угловой ложи вышел тучный, среднего роста мужчина в черном костюме и тихими шаркающими шагами спустился по лестнице в шумный зал. Алик успел заметить, что у него круглое, улыбающееся лицо и тонкие губы.

— Помнишь у Лермонтова в «Тамани»?

Алик с недоумением посмотрел на Даниила.

— Помнишь, что говорит Печорин, когда встречается с якобы слепым мальчиком? У Печорина предубеждение против человека с телесным недостатком, а у меня — против человека, прячущего руки в рукава. Ты только присмотрись.

У вышедшего из ложи руки действительно не выглядывали из рукавов, как у человека на холоде. Алик перегнулся через перила и следил за тем, как тот сновал по залу в поисках места.

— Ты только посмотри, как мило улыбается он каждому, как приветливо кланяется каждому, но руку, видишь, он протянуть не смеет, боится, как бы сна не повисла в воздухе, вот и прячет ее в рукав… О, кажется, начинают.

Нет, это кто-то сообщил в микрофон, что невозможно начинать, потому что председатель вечера и автор романа стоят на улице и не могут войти в клуб, такая там давка у дверей. Алик не понял, почему это сообщение вызвало аплодисменты. Особенно громко аплодировали здесь, наверху, на галерке и в ложах, куда забралась преимущественно молодежь.