Избранное - [202]

— Может, вам гости сообщили свои габариты, что измеряете скамейки как микрометром? — И, зная, что они ответят, он махнул рукой, как человек, заранее убежденный, что он уже не в силах ничего изменить, и знающий, что, кроме самого себя, ему не на кого пенять.

…С ним, Уриэлем, произошло, собственно, то же самое, а когда он спохватился, было уже поздно что-либо изменить. Мера это знала, в том-то, вероятно, и таилась ее сила, сделавшая его настолько податливым, что в итоге он сам не заметил, как допустил, чтобы она взяла над ним верх и чуть ли не стала его повелительницей. Уриэля, после того как он рассказал Лесову, что довело его знакомого до попытки убежать от самого себя и чем его побег закончился, не особенно удивляло, что Лесов, кажется, не поверил всему остальному, рассказанному тогда Уриэлем о своем знакомом.

Но о том бое, когда его знакомый выполз из траншеи и подорвал немецкий танк, а потом, тяжело раненный, нагнал передовые ряды своей части, перешедшей в наступление, было подробно рассказано в армейской газете. И если дело в доказательствах, сказал тогда Уриэль Лесову, то он мог бы привести много других примеров, как даже в самом сильном человеке иной раз поселяется слабость, от которой он не может освободиться, как не смог и его знакомый. Она не имеет ничего общего с трусостью, как вначале воспринял ее Лесов. Не дать овладеть собой голому чувству, как поступил его знакомый, — может быть, самое сильное, что есть в человеке, хотя могут найтись желающие и здесь увидеть ту же слабость, которая довела его знакомого до того, что он сам создал над собой властелина, сделавшего его податливым и послушным. Но он, Уриэль, знает, что его слабость совсем иного рода и идет из совершенно другого источника: из боязни даже громкого слова, которое она может сказать ему в присутствии посторонних. И единственный, кто тут виноват, — он сам, с его неумением вовремя воспротивиться всему, что ему чуждо и неприятно. Да, видно, сильно любил он Меру, если столько лет мог все это терпеть. Но он знает и то, что любовь к ней оставила его еще задолго до встречи с Ритой. Так что же сейчас мешает ему воспротивиться своей слабости? Даже теперь, накануне, а то и в самый день своего пятидесятилетия не поздно собраться и на какое-то время куда-нибудь уехать, чтобы никто не знал куда. Весь тарарам, начатый Мерой еще две недели назад, устроен ведь не столько ради его юбилея, сколько ради того, чтобы потрясти гостей сервизами да блюдами, как в давние времена было заведено у купцов. Единственное отличие между нею и ими в том, что у нее вместо старомодных сундуков и комодов — современные шкафы и серванты, пропитавшиеся нафталином. Даже хрустальные фужеры и те уже, кажется, пахнут нафталином.

Желание на время исчезнуть в самый день юбилея возникло у него после того, как он случайно подслушал разговор Меры с сестрой. Они пересчитывали, кто останется внакладе: хозяева или гости. И когда ее сестра сказала, что на юбилеях следовало бы завести то же, что на свадьбах, — вместо подарков подносить деньги в заклеенных конвертах, и пусть виновник торжества сам купит себе, что ему нравится, — Мера тут же, не сходя с места, рассчитала, кто что может принести и сколько все это примерно будет стоить, тем более что среди приглашенных ею гостей есть такие, которые могут достать то, чего без знакомства теперь нипочем не раздобудешь. Наверно, в зависимости от того, кто что может принести, Мера и составляла список гостей. Некоторых из них Уриэль, кажется, вообще не знал. А когда обсуждали, кого пригласить из института, где он работает, главным для Меры, кажется, было, кто какую занимает должность.

Наконец настало семнадцатое ноября, когда он без особого желания надел черный репсовый костюм и новую нейлоновую рубашку с пестрым галстуком, натянул на ноги уже наполовину пересохшие от долгого хранения в шкафу ненадеванные лакированные туфли и встал у дверей встречать гостей. Мера, в коротком платье с открытой шеей, выглядела еще очень моложавой, и, если не присматриваться чересчур пристально к мелким морщинкам на верхней губе и вокруг глаз, она могла бы в первую минуту сойти за его дочь. Вместе с моложавостью она сохранила еще многое от былой красоты, на которую заглядывались и, как она его уверяет, заглядываются до сих пор, хотя сам он давно уже к ней равнодушен. Однако его ничуть не удивляет, что он с первого же дня знакомства влюбился в нее и ни тогда, ни через годы не заметил, что в ослепительной улыбке ее маленького ротика и в пламени больших черных глаз есть что-то не внутренне ей присущее, а чуждое, словно взятое взаймы, и этим ее красота отличается от красоты Риты.

Еще не все гости собрались, когда Уриэль понял, что, как тесно ни усаживайся, места на всех не хватит. Он отозвал Меру в сторону и тихо спросил, не лучше ли заблаговременно накрыть еще один стол в соседней комнате.

— Хочешь опозорить меня перед людьми, чтобы меня потом склоняли? — остановила она его, улыбаясь своим маленьким ротиком, который он, сам не зная почему, особенно невзлюбил. — Как можно впускать людей в комнату с голыми стенами — ни одной картины, ни ковра, ни даже приличной люстры? А все из-за тебя. Тебе ведь, говоришь, ничего не надо… И кого ты собираешься там посадить? Разве что самого себя?