Избранное - [200]

Это ли удержало Урия Гавриловича или что другое, но ни тогда, сидя с Лесовым на берегу и удя рыбу, ни после, когда он приехал со студентами на производственную практику и за долгие два зимних месяца редко в какой вечер не заходил к Лесову, всегда находя о чем поговорить, так что им постоянно не хватало времени, — Уриэль ни словом не обмолвился о своем давнем замысле, не оставлявшем его уже столько лет: вовремя забраться подальше от дома в такое место, куда ни по морю, ни посуху не проедешь, чтобы никто из родных и близких не провожал его в последний путь. Аншин не завел об этом разговора с Лесовым не из боязни, что тот его высмеет, как высмеяла Мера, когда он однажды — теперь уже не помнит, в связи с чем, — сказал ей об этом. Илья Савельевич, казалось Уриэлю, просто не понял бы его. И кроме того, как можно заводить такой разговор с человеком, у кого смерть неожиданно и жестоко отняла самого близкого друга.

Только одно Уриэлю уже совершенно ясно: если к тому времени, которого он не ждет, но которое, как и к любому другому, неизбежно придет и к нему, так же, как осень приходит ко всем деревьям, этот настойчивый замысел не оставит его и в конце концов уведет из дому, ему уже не надо будет думать, куда отправиться. Он поселится у Ильи Савельевича в деревянном домике с низенькими оконцами, глядящими на реку, и они еще не раз вернутся к начатому в поезде разговору, который, видимо, у них никогда не закончится. Илья Савельевич — Аншин чувствует — из тех, кто не скрывает, что думает о другом, и никого не боится, а поэтому, думая одно, не говорит совсем другое, подобно некоторым у них на факультете. Пока что у них не произошло никаких перемен, хотя новый декан ясно дал понять, что не выносит людей, потерявших человеческое достоинство и самолюбие, не может уважать того, кто не уважает себя сам. А если кто-то думает, что, подобострастно улыбнувшись ему или поздоровавшись лишний раз, помянув при этом недобрым словом прежнего декана, которого, вероятно, недавно хвалил, как хвалит теперь его, нового, можно в его глазах выиграть, — то сильно ошибается. Он просто посоветовал бы такому на некоторое время пойти на завод обычным рабочим. Среди простых рабочих такой очень быстро отучится в глаза говорить одно, а думать другое.

Кто-то, наверное почувствовавший себя особенно задетым, на одном из собраний, когда декан вновь и еще настойчивее завел речь о том же, словно это было для него самым важным в жизни, тайком подбросил ему записку. Аншин приблизительно предполагал, чья записка, кто мог написать, что ему-де удивительно, как это декан, доктор математических наук, применяет одну мерку к двум совершенно различным предметам. Такое противоречит известной теореме из элементарной геометрии, знакомой всем еще с седьмого или восьмого класса. Как можно подходить с одной меркой к рабочему на заводе и к научному сотруднику в институте? Рабочий не успеет за собой дверь захлопнуть, как его уже ожидают десять, двадцать других заводов. А сколько институтов у них в городе, чтобы тот, кто наберется мужества говорить в глаза все, что думает, мог заодно не задумываться, что с ним будет потом?

На ту записку, помнится Уриэлю, декан ответил коротко, как отрубил:

— Тому, кто заранее задумывается, что с ним будет, если он прекратит говорить в глаза одно, а за глаза другое, нечего делать в институте. Такой не может и не имеет права работать с молодежью…

Доцент Урий Гаврилович Аншин в своей жизни никому, от кого когда-либо зависел, не улыбался подобострастно и, здороваясь, не кланялся ниже, чем другим. И еще одно он может сказать о себе наверняка: где бы он ни работал и какую бы должность ни занимал, он никогда не позволял тем, кто считал себя зависящим от него, как-либо это проявлять. Если же ему встречался такой, Аншин попросту отворачивался, иногда даже не отвечал на приветствие. Об этом знали все, с кем он когда-либо работал, а если случалось, что он бывал не прав, никто не боялся ему возразить. Но он и не помнит, чтобы кто-либо когда-нибудь высказывался о нем так откровенно, как Илья Савельевич, очевидно сразу догадавшийся, что «таинственный незнакомец», о котором Уриэль рассказывал ему, не кто иной, как он сам, Уриэль. Для Лесова все люди одинаковы, он всех мерит одной и той же меркой. Потому-то, наверно, Аншина так потянуло к этому человеку. Но что особенного открыл Лесов в нем, почему каждый раз встречал его так, словно они бог весть сколько не виделись, Уриэль не вполне понимал. Временами ему даже казалось, что Лесов просто нашел в нем человека, перед которым можно выговориться и который умеет терпеливо выслушать. Во всяком случае, как Уриэль не удивился, что Илья Савельевич морозной зимней ночью пришел проводить его на отдаленную станцию, так же и Илью Савельевича не удивило, что, прощаясь, Урий Гаврилович пригласил его к себе, повторив несколько раз: не забывайте, моя дверь открыта для вас всегда, когда и на сколько бы вы ни приехали.

Как ни крепился Уриэль, он все же не смог сдержаться и в самую последнюю минуту, уже стоя на подножке вагона, выдал себя, сказав, что уезжает отсюда лишь временно. Он еще приедет сюда, и надолго, очень, очень надолго, может быть, навсегда.