Избранное - [188]

Осторожно, на цыпочках, Симон прошел в переднюю комнату. Если бы Лида проснулась, то, наверное, окликнула бы его. Чуть приоткрыв дверь в другую комнату, Симон какое-то время прислушивался. Ему нечего было бояться, что своим появлением он разбудит сына, — Даниель спал крепко, но Симон остерегался сделать лишний шаг. Скоро глаза Симона так привыкли к темноте, что он сразу же отыскал очки и настольную лампу.

Перед тем как уйти, Симон ненадолго задержался. Стоял у изножья кровати и все смотрел на сына.

Симон не сводил с него взгляда и вместо пожилого человека с уже седеющей бородкой увидел перед собой Даниелку в детской кроватке в большой комнате мезонина. Он, наверное, никогда не привыкнет видеть в своем первенце деда, Даниель навсегда останется для него Даниелкой.

Когда на обратном пути Симон проходил переднюю комнату, ему показалось, что Лида не спит. Он ничем не выдал, что заметил это.

Было уже далеко за полночь. Ни одно окно в домах напротив не светилось. Ночь тихой поступью шла по земле. Ее вовсе не касалось, что так разволновало в журнале Симона, почему не может он оторвать от него взгляда, листает страницу за страницей и снова возвращается к тому месту, где напечатаны его стихи. Симон прочел их вслух.

Он еще не совсем вник в смысл стихов, напечатанных задолго до войны. Но для Симона это было не столь важно. Его захватило в стихах само их звучание. Читал он еще не бегло, но уже и не по слогам, как вначале. Он читает и прислушивается к сокровенной музыке каждого произнесенного слова.

И так вслух, один раз, потом другой и третий, прочел он все четыре стихотворения.

Не сегодня и не завтра, но пройдет время — и поймет он не только значение всех слов в своих стихах, но и всю глубинную суть их и постарается перевести их на русский язык, уже давным-давно ставший его родным языком. Но как ни свободно владеет им Симон, он понимает, и тоже давным-давно, что с речью нужно родиться, и особенно чувствует это, когда садится за письменный стол. Ему ведомы, кажется, все слова, помещенные в словарях, и все же чувствует себя стесненным, а в ранней юности, когда писал на еврейском, стих его был свободен. Не надо было звать слова, они сами шли к нему, неслись. Прорва слов. То видно по написанным им в далекой юности четырем еврейским стихам.

Яркий свет близко придвинутой настольной лампы падает на разложенные фотографии всех детей и внуков Симона. Тут и любительская фотография правнука Антошки. Она в ряду восьмая. Симон долго вглядывается в каждого из них, ищет в каждом сходство с собою. Дольше всех задерживает взгляд на портрете Даниеля. Даниель был и остается первенцем, но он уже не единственный наследник фамилии Фрейдин, племени Фрейдиных, как называл дед Симона, реб Борух, всю семью.

Ах, какая досада. Из журнала вырван лист. Начало поэмы, которая читается легко, и ему пока понятны в ней почти все слова. Листа с содержанием, где названы авторы и их произведения, тоже не хватало. Как же узнать, переведена ли поэма на русский? Если еще нет, он с удовольствием переведет ее, ему это будет нетрудно. Поэма написана просто и понятно, таким языком говорила его мать, говорили соседи, говорили все у них в городе. Как же получилось, хочет понять Симон, что язык его тогдашних еврейских стихов совсем другой, будто позаимствован где-то в чужом краю.

В середине поэмы, которую продолжал читать, Симона вдруг поразила строка со странными непонятными словами. И как, работая над стихом, не может он обойти в нем неудавшееся место, не примется за следующую строфу, пока не доведет до совершенства предыдущую, так поступает он и при чтении. Но ясно ему пока было одно: слова в строфе «ейлэ тойлдес якев» не из еврейского, а из священного языка, лошенкойдеш, как некогда называли язык, на котором он мальчиком учил в хедере тору и на котором молился. Наверное, оттуда, из торы или из молитвенника, взяты эти слова: «Ейлэ тойлдес якев…»

Симон прислушивался к мелодии, с какой произносил стих, словно хотел через нее постичь его смысл. Стрелки настенных часов показывали уже далеко за полночь, но до рассвета было еще далеко. Разве что часы опять сильно отстают. Симон подошел к окну и приподнял занавеску. На улице шел снег. От падающего снега исходил свет, как будто рождалось утро.

«Ейлэ тойлдес якев».

Строфа не давала покоя, не хотела отвязаться, и Симону уже казалось, что он где-то встречал этот стих. Где? Это могло быть только в хедере. Кое-что из того, что учил он тогда, сохранилось в памяти. Долгие годы помнил он начало нескольких молитв и смысл их.

«Ейлэ тойлдес якев».

Строка из поэмы не давала ему покоя и возле окна. Она повторялась в нем, и каждый раз на иной лад.

«Ну, на сегодня довольно, — сказал себе Симон, — дочитаю завтра».

Он закрыл журнал и, прежде чем положить фотографии назад в альбом, снова стал вглядываться в каждую из них.

«Ейлэ тойлдес якев — это сыновья Иакова», — вдруг запело в нем.

Симон поднял голову от стола и замер, недоумевая, как постиг смысл этих слов, как памяти удалось пронести их из далеких лет отрочества в хедере аж до сих пор, до старости?

«Почему вдруг Иаков? — спросил он себя. — Почему не Симон? Ну да, Симон», — он нагнулся к ярко освещенным фотографиям своих детей и внуков и на торжествующий мотив запел: