Избранное - [48]

А один матрос говорил мне, что он даже пел в ящике, — значит, лететь можно.

Одиннадцатого я слетал четыре раза и вывез двадцать человек, причем два раза брал по шести человек. Кроме того, машину сильно загружали вещами.

В четвертый рейс я летел за Отто Юльевичем. Он был болен. Шмидта привезли на аэродром на нартах, подняли и уложили в кабину. Рядом с ним посадили доктора. Я говорю ему:

— Вы должны о Шмидте заботиться, прикрывайте его от ветра.

Спина доктора предохраняла Шмидта от ветра (я боялся, чтобы Шмидта не продуло). Еще одного челюскинца я посадил в парашют. В Ванкареме я садился осторожно. Обычно делаю перед посадкой резкий поворот, а тут большую петлю сделал. Сели мы, приподняли Шмидта, он снял перчатку и начал было что-то мне говорить, благодарить, но тут доктор выругал его, приказал молчать. Он ничего не сказал и только улыбнулся. Его положили на нарты и увезли.

Мы помещались в Ванкареме в фактории и на радиостанции, где были две комнатки примерно по десять квадратных метров. Помещалось в них тридцать пять — сорок человек. Шмидту отвели ящик, где спал Бабушкин. Я так и не входил в ту комнату, где лежал Шмидт. Его окружили друзья, и мне не хотелось никому мешать.

Усталый, я чуть поел и лег спать.

Почему обо мне пошла молва как о молчаливом человеке? Наверно, это от Ушакова. Он видел меня в те дни, когда я работал, а в такое время было не до разговоров: утром встанешь — и сразу на аэродром. Жил я тогда только одной мыслью: как бы скорей всех вывезти. Эти дни я пробыл как раз с Ушаковым, и поэтому он запомнил, что я молчаливый, хотя и Леваневский, и другие летчики в эти дни тоже были молчаливы. Разговоры начались только тогда, когда вывезли всех челюскинцев.

Двенадцатого летать не пришлось. У меня заело радиатор. Целый день пришлось с ним возиться. В лагере осталось еще двадцать восемь человек, а день был хороший, солнечный. Только к вечеру подготовили машину.

Должен сказать, что самым тяжелым временем для всех летчиков была ночь с двенадцатого на тринадцатое апреля. Все молчали, но видно было, что волнуются — ведь на льдине оставалось шесть человек! Каждый выходил на улицу и высматривал погоду. Разговоров никаких, но видно, что все напряжены. А вдруг погода испортится, тогда ведь ничем помочь мы не смогли бы!.. А что могут сделать на льдине шестеро? И когда утром встали и оказалось, что погода прекрасная, у всех отлегло от сердца.

Со льдины я вылетел последним. Забрал капитана Воронина и начальника аэродрома Погосова. Когда мы стояли на льдине втроем, показалось, что здесь стало пусто и скучно. Немного задумались над тем, кто же столкнет машину. Я говорю Погосову:

— Ты столкни ее и на ходу садись.

Сделал он это очень хорошо. Я завернул, и машина несколько приостановилась, пока он влезал. Дал полный газ — Погосов уже сидит, — мотор разработался, машина двинулась и поднялась.

Мы сделали два круга, в последний раз осматривали лагерь. Показалось все печальным, неприветливым…

Воронин вдруг захотел ознакомиться с расположением льдов. Я спрашиваю у него, на какой высоте он хочет лететь, — ведь все равно, лететь ли на высоте тысячи метров или ста метров; ниже даже лучше, потому что при порче мотора я вижу, что можно сделать. Полетели низко надо льдами. Воронин все выглядывал из кабины. Вся кожа на его лице сошла: сильный мороз был. Но ему как капитану было интересно увидеть, как же это получилось, почему «Челюскина» затерло. Он обнаружил, что около лагеря как раз самое торосистое место, наверно, здесь был центр сжатия. Далее льды несколько раздавались.

Кстати, знаете, как мы искали и как надо искать лагерь? Когда идешь на высоте тысячи метров, то все промоины легко принять за дым. Если полетишь из Ванкарема на лагерь и возьмешь несколько влево, то можешь его не увидать, потому что кругом все как будто в дымке от резкого солнца. Лучше всего брать вправо и, кроме того, летать на небольшой высоте, метров на сто; тогда солнце светит так, что ясно различаешь черный дым, который поднимается над лагерем Шмидта. Впрочем, что это я? Ведь лагеря больше нет!..

* * *

Утром 27 июня 1934 года два русских летчика — Молоков и Леваневский — выехали в Англию, на авиационную выставку. Когда они прибыли в Лондон, вечерняя газета «Ивнинг стандарт» в заметке «Нет медведей, нет бомб» писала о них, что «с внешней стороны эти два человека далеки от обычного нашего представления о русских: они не сонные и не волосатые, они не носят ни бомб, ни палок, они обладают прекрасным достоинством, самообладанием и скромностью». А выслушав рассказ Молокова о полетах в лагерь Шмидта, печать сказала о нем, что «в то время, когда дети наши забудут перелет Линдберга, потомки наши будут помнить полет Молокова».

О нем и его товарищах англичане сказали, что в дни челюскинской эпопеи русские летчики играли со смертью, что в отношении советских летчиков, кажется, сама смерть теряла свою власть.

Молоков отвечал:

— Если это была игра, то основанная на точном расчете. Мы учли силы Арктики и свои и тогда полетели.

Чукчи из Ванкарема с уважением и почтительной любовью наблюдали за работой седого, хладнокровного летчика, который без устали, точно возчик, делающий обычное, будничное дело, совершал регулярные рейсы между Ванкаремом и лагерем Шмидта на дрейфующей льдине.