Избранное - [3]

В середине шестидесятых годов в душе писателя постепенно назревал внутренний кризис — и это несмотря на то, что литературная известность его в те годы постоянно росла. Эстетический и нравственный опыт писателя никак не хотел укладываться в те довольно жесткие рамки упрощенных представлений о социалистическом реализме как «жизнеподобном», «зеркальном», «оптимистическом» отражении действительности, которые в основном господствовали в культурной политике ГДР вплоть до семидесятых годов и которым сам Фюман долго и добросовестно пытался следовать. Издательскому редактору, например, показались грубыми отдельные сцены в «Рейнеке-Лисе» — Фюман послушно их вычеркнул. Другим редакторам показалось, что некоторые сцены в «Еврейском автомобиле» напоминают поток сознания в романе «Улисс» Джеймса Джойса — Фюман и здесь согласился, упростил фразы, расставил точки и запятые. «После этого везде получились сплошь красивые, чистые, правильные предложения, но совершенно исчез тот аромат, прежде исходивший от них, именно которого я и добивался» — так говорил об этом сам писатель, впоследствии решительно отказывавшийся от подобных редакторских вмешательств. Но существо внутреннего кризиса, конечно же, лежало значительно глубже.

С конца шестидесятых годов Франц Фюман медленно и мучительно и в то же время неотступно и неуклонно нащупывает новые измерения своего творчества, новые художественные возможности освоения окружающего мира. Только ведь истинное изменение не формально и всегда связано с изменением мировоззрения. Апогей кризиса наступил в 1968 году, Фюман и физически был тогда на грани смерти. По времени внутренний духовный кризис совпал с политическим кризисом 1968 года в Чехословакии, который явился для Фюмана своеобразным шоком, вернул ему желание жить и работать, отвоевывая для себя и для других новые человеческие и эстетические пространства. «Перейти от двухмерного к трехмерному — значит изменить направление», — записал Фюман в «Двадцати двух днях, или Половине жизни», и вся эта удивительная книга — непрестанное и многостраничное свидетельство того, как писатель с помощью беспощадного самоопроса и самоуглубления буквально шаг за шагом завоевывает себе «трехмерное» эстетическое и идейное измерение. И совершенно понятно, что для честного человека, сумевшего проделать путь от фашистского (или почти фашистского) сознания к сознанию социалистическому, особую остроту должны были приобрести проблемы сознания, его изменения, — вплоть до самых мелких, почти незаметных: «Вообще, что это означает: человек изменяется, преобразуется, превращается в нечто иное? В каком отношении он изменяется (преобразуется, превращается)? В каком смысле он меняется? Биологически или духовно, с точки зрения здоровья, характера, этически, религиозно, идеологически, морально, политически, с точки зрения партийной или государственной принадлежности, социального положения, профессии, национальности, вероисповедания, меняется он во времени, в пространстве, в фенотипе или генотипе и т. д. и т. п.? И что изменяется, а что остается неизменным? И как изменяется, существуют ли типы изменения, родства, подобия?» Эти вопросы мучили Фюмана в 1971 году, и хотя он и раньше уже имел на них ответы, он задавал и задавал себе эти вопросы — вплоть до последних дней жизни. Очень любопытно сопоставить, как освещаются одни и те же сюжеты и эпизоды в трех автобиографических произведениях Ф. Фюмана, из которых каждое отдалено друг от друга примерно на десять лет: в «Еврейском автомобиле» (1961), в книге «Двадцать два дня, или Половина жизни» (1973) и в книге «Над огненной пучиной» (1982). Если читать эти три книги подряд, то мы получаем почти уникальный в мировой литературе факт художественной фиксации самого процесса изменения человеческой психики, прослеженного во всей его диалектике, многосложности и многоступенчатости. Чем старше становился Фюман, тем острее для него вставал вопрос об идентификации человеческой личности, о некой константе или доминанте, которая определяет личность во всех ее изменениях и превращениях. «Что оставалось во мне от бывшего фашиста, — задавал, например, себе вопрос Ф. Фюман — когда политически я уже полностью с ним порвал?» И он находил на этот вопрос многие и достаточно любопытные ответы. Например, он говорил, что у него очень долго сохранялось желание бездумно и безропотно следовать указаниям свыше, не ставя их под сомнение, — а ведь подобная модель поведения вовсе не является социалистической. Десятилетиями он, усвоив выражение В. Маяковского, считал совершенно правильным и естественным «наступать на горло собственной песне», пока вдруг не задумался — а так ли уж это естественно?

Со временем для Фюмана все большее значение приобретали вопросы жизненной позиции творческой личности, ее самораскрытие как императив нравственного поведения. Но это и есть поиск самого себя, постоянное стремление писателя «создать тот кусочек литературы, который в состоянии создать только он, и никто другой. В этом смысле он незаменим (разумеется, при условии, что то, что он делает, — литература); обществу следовало бы также исходить из этого представления о незаменимости». Это опять 1971 год, когда писатель работал над автобиографической книгой «Двадцать два дня, или Половина жизни». Через десять лет, в проникновенной статье о творчестве одного молодого поэта, Ф. Фюман скажет о том же, или почти о том же, уже иначе: «Быть поэтом — это значит слышать зов целого, искать всеобщее, что предполагает возможность распоряжаться самим собой целиком и полностью, а точнее: желание найти самого себя; поэтом можно быть либо в полном смысле слова или вовсе не быть им».