На второй этаж ему не хотелось подниматься («Сегодня я, не хочу отдыхать. Но спать-то хочется. Не хочу их видеть. Вот и все. Мне не хочется. Лучше посмотрю, что там в сундуке»), и он толкнул скрипучую дверь каретного сарая. Тут он ощутил руку, зажавшую ему рот, и колено, упершееся ему в спину, и запах пота.
- Ни звука, малыш...
Странный запах пота ударил ему в нос.
То не был запах грязи или запах труда. То был пот от иного усилия. Запахи утра - фрукты, свечи, лошади, цветы, кожа, вымытые волосы -отделялись в памяти Хайме от этого нового запаха, запаха мужчины, зажимавшего ему рот и упиравшегося в него коленом. Коленом, которое подталкивало его в глубь сарая, туда, где стояли манекены и сундуки, за черную карету.
Мужчина отпустил его и в тот же миг выхватил черный, железный стержень.- Понятно?..- произнес он очень тихо.
Волнение помешало прижатому в углу Хайме разглядеть угрожавшего ему человека. За вытянутым вперед кулаком с черным стержнем смутно темнела расплывчатая, но мощная фигура. Наконец он сумел это осмыслить: вор. И точнее: сбежавший преступник. Потом увидел его - сперва, что он высок, затем его сильный торс, затем черные волосы, прядями падавшие на лоб, но, когда дошел до глаз, понял - он ни то и ни другое.
Они смотрели друг на друга.
Хайме задыхался и тер себе нос тыльной стороной руки. Силач не шевелился: только глаза бегали из стороны в сторону, но не с тревогой, а с властной уверенностью. Бородавка на губе тоже двигалась, будто сама по себе. Ботинки у него были с тупыми носами, грубые, покрытые пылью и царапинами. На синей сорочке - пятна от высохшего обильного пота. Брюки кофейного цвета были подвернуты. Торс был мощный, но поддерживали его ноги тонкие, как электрический шнур.
- Слушай. Я хочу жрать и пить. Сейчас ты пойдешь в дом и что-нибудь мне принесешь. Понял? Не вздумай кому-нибудь сказать, что я здесь... Да чего у тебя такая испуганная рожа? Я не бандит. Знаешь, что делают с предателями? Иди.
Голос мужчины, то спокойный, то угрожающий, и привлекал и отталкивал мальчика.
- Делай что сказано. Хайме в углу не двигался.
- Я сейчас свалюсь, парень, ужасно хочу спать и есть. Хайме подошел к мужчине, протянул ему руку и побежал
на кухню. Когда Хайме вернулся с едой, завернутой в салфетку, и разложил ее на сундуке, мужчина заулыбался. Куски окорока и сыра, плитка айвовой пастилы, цыплячьи крылышки.
- А вот кувшин, сеньор.
- Зови меня Эсекиель.
- Хорошо, сеньор Эсекиель.
Мужчина перестал глодать крылышки и разразился смехом.
- Просто - Эсекиель. Сколько тебе лет?
- Тринадцать... четырнадцатый пошел.
- Работаешь?
- Нет. Я здесь живу. Я хожу в школу.
Оба сидели на сундуке с воспоминаниями о прошлом, где дремали вуаль бабушки Гильермины и газеты минувшего века. Эсекиель ожесточенно жевал, пачкая жиром свои висячие неровные усы. Он то и дело хлопал Хайме по колену. Ему было трудно сдержать радость, как и силу своего темного торса и подвижность живого взгляда; черные глаза все время перебегали с двери на мальчика, на круглое оконце, на стоящую на приколе карету. («Кое-что эта борьба дает - научаешься сразу отличать, где доносчик, где друг. Ну что там в душе у этого парнишки? Хорошенький мальчик - и все, сказал я себе, когда его увидел. Слуга в богатом доме, подумал я, когда он принес еду. Но он мне помог. Ладно. Просто он очень одинокий мальчик».)
- Как тебя звать?
- Хайме.
- Что ж, Хайме, это хорошо. Угощаю тебя пастилой. Да ну же, что ты все молчишь? Черт возьми, из тебя слова надо клещами тянуть.
- Спасибо, сеньор... Эсекиель.
- Разве мы не договорились?
- Эсекиель.
- Скажи, что ты подумал, когда меня увидел? Это, наверно, грабитель, так? Наверно, его хотят арестовать за какое-то-преступление.
- Да.
- У тебя много друзей?
- Нет, этот, как его...
- Все понятно! Слушай, налей-ка и себе воды. Ты не знаешь, что значит глотнуть свежей водицы после трех дней дороги по этой иссохшей земле, то пехтурой, то в машинах. Ты никогда не слыхал об Эсекиеле Суно?
- Нет. Это, наверно, ты?
- Конечно. Я самый. («Может, он не поймет, а может, и поймет. Надо было мне помолчать. Но я так давно не раскрывал рта. Иной раз мне даже мерещилось бог весть что. Ничего нет хуже этих пустынных гор. Как будто ты совсем близко к солнцу. И вдобавок обидно - ведь это не настоящая пустыня, это высохшая земля, где не стало воды, потому что некому руку приложить. Когда я выскочил из грузовика, земля и там была сухая».) Ты не знаешь, как чудесно было, когда я ночью приехал сюда, в Гуанахуато, и прошелся по плотине.
- Что вы сказали?
- Ничего. Я хочу спать. Сам не знаю, что говорю. Сейчас лягу. Сюда никто не зайдет?
- Нет. Но если хочешь, я тут останусь.
- Тебя не будут искать?
- Дядя, мой дядя, сеньор Балькарсель... уехал в Мехико. Меня не будут искать до полдника.
- Чудесно... Слушай, потом я тебе расскажу одну историю... а пока... («...ему не надо знать, каково это, когда тебя избивают... не надо знать бранных слов, которые тебе говорят... не надо знать, что значит держаться, не уступать и бояться, что уступишь из страха... не надо знать, как, наконец, кажется, что легче всего держаться и трудней всего раскрыть рот... не надо...»)
