Избранное - [72]

— Недалеко ушла лиса от норы, — с неудовольствием заметил Васька.

— Недалеко! — повторила жена и шепотом, чтобы не слышали соседи на нарах, добавила: — Лутуза каждый день ходит туда через пролив. Это хуже, чем если бы Тамха навсегда осталась вдовой после Начхи.

В душе Васька тоже осуждал Лутузу, но, чтобы не ронять гостя в глазах неразумной женщины, он сказал:

— Пусть делает, что позволяет ему сердце.

Лутуза вернулся домой еще до захода солнца. Опилки были на его плечах, на шапке и даже в ушах. От него пахло свежей смолой, лесом и потом. Ваське он искренне обрадовался, но о делах артели расспрашивал мало, наскоро поел, взял лыжи и ушел на пролив.

В фанзе в эту ночь долго не ложились спать. Васька рассказывал о городе, о Кумалде, спрашивал, скоро ли старики ждут ледохода, случались ли теплые ветры и чинил ли уж кто-нибудь свою лодку.

Китаец все не возвращался. Лишь перед рассветом Васька сквозь сон услышал ворчание собак на дворе, стук двери и кряхтение Лутузы, отыскивающего свое место на нарах.

Наутро снова пилили плахи в тайге. Лутуза стоял наверху, на козлах, без полушубка, в одной ватной курьме. По его широким движениям, по легкости, с какой он поднимал тяжелую пилу, не было заметно, что он в эту ночь прошел шестнадцать километров по льду.

— Васька! — кричал он вниз. — Лай-ла сюда пилить.

Васька поднимал кверху свое плоское обветренное лицо и щурил глаза на солнце.

— Зачем так много пилишь?

— Боженков сказал — надо. Свою фанзу строить будем, мыться будем, картошку сажать будем. — Лутуза, улыбаясь, показывал на широкую поляну справа, где блестел слежавшийся, подернутый ледком снег.

Сочно вжикала пила, сочно кричали вороны над полянкой.

На деревьях снегу уже не было, и пихты казались совсем черными под огромным небом.

20

Васька вернулся домой вовремя. Хотя в тайге еще повсюду лежал снег, но на проливе лед опустился, потемнел, и поверху пошла черная вода. Через день лед снова поднялся, вода исчезла, и стойбище начало готовиться к нерпичьей охоте. День и ночь шумел у мысов теплый ветер.

Два раза собирал у себя Васька артельщиков, чтобы сговориться об охоте на нерпу. Споров больших не было, так как бить зверя артелью для гиляков было не впервые. Только осторожный Кинай, молодой гиляк, недавно женившийся и имевший лучшую лодку в стойбище и лучшую снасть, просил за это полтора пая, да еще никто не хотел принимать к себе в пару Лутузу, не умевшего обращаться с гарпуном.

Так в первый раз ни на чем не сошлись. Во второй раз Лутуза сам предложил половину своего пая отдать Кинаю, если тот примет его в свою лодку.

И все же Кинай долго колебался, ходил домой советоваться с соседями и, наконец, согласился. Лутуза был этим обижен, говорил мало; лицо его, всегда равнодушное, с добрыми узкими глазами, теперь выражало волнение. Он не досидел до конца собрания и раньше обычного ушел на пролив, захватив Васькины лыжи.

Пашка, смоливший на берегу свою лодку, видел, как он шел по дороге на Погиби, — ветер раскидывал полы его полушубка и срывал шапку. Лутуза гнулся, — видно было, что идти тяжело, — но все же быстро подвигался вперед. Пашка даже позавидовал, как широко и легко скользит этот огромный китаец на лыжах по рыхлому снегу, ловко обходя голый лед, словно век не расставался с лыжами.

Артельщики разошлись поздно. Была уже полночь, когда Васька вышел на улицу вслед за гостями. Густая мокрая тьма стояла над проливом. Собаки не выли, звезд не было, голоса расходившихся гиляков были влажны, и чувствовалось, что низко над сопками и проливом несутся невидимые облака. Туман садился на лицо и одежду Васьки.

— Вода и ветер съедает лед, — сказал он громко.

— Да, как бы завтра фарватер не тронулся, — ответили рядом из темноты.

Кто-то засопел трубкой, и огонь осветил губы и концы плоских пальцев с крепкими ногтями. Васька по голосу узнал Пашку.

— Что ты тут делаешь?

Пашка не ответил, так как в это время снизу, с пролива, послышался далекий крик, каким на перевозах окликают паромщиков. С минуту было тихо, потом крик повторился, но ближе немного, и в нем уже ясно слышались страх и отчаяние.

— Кто это кричит? — испуганно спросил Пашка.

Васька тоже был испуган. Гиляки, не успевшие еще разойтись по избам, бежали назад. Собралась толпа. В темноте натыкались друг на друга, и все это вместе — непрекращавшийся на проливе крик, туман, тьма — было настолько страшно, что люди растерялись. Никто не подавал голоса. Только Пашка, почувствовав вокруг себя народ и вспомнив, что его считают самым отчаянным гиляком, крикнул вдруг тонко и слабо.

Бу-бу… — откликнулись мокрые скалы снизу, и снова послышался крик на проливе, теперь уже левее и дальше.

Васька кинулся в избу. Через минуту он выбежал с горящей лучиной и пучком сухих еловых лап. Пока он бегал домой, пока зажигал смолье, Пашка успел спуститься на пролив, и теперь оттуда слышались два голоса, которые туман делал одинаково глухими, так что Васька не мог их различить. Он бежал наугад, размахивая горящей лапой. Огонь горел тускло, медленно и два раза гаснул. В третий Васька его не зажег. Казалось, что даже в десяти шагах в этом мраке никто не заметит огня. Васька далеко отбежал от берега. Лед под ногами был еще крепок, но местами слишком упруг, близко где-то чувствовалась вода. Васька остановился. Криков на проливе не было слышно. Должно быть, Пашка нашел человека и теперь они молча возвращаются на берег. Васька крикнул. Ему ответили сзади. Он повернул обратно к стойбищу. На берегу бродили огни, закутанные в туман, а правей колебалось длинное, мутное, желтое пятно большого костра. На это пятно и вышел Васька.