Избранное - [67]

Пашка ничего не понял. Митька тоже пожал плечами и вышел. Обоим стало страшно от бормотания и покачивания Ная.

— Стар стал шаман, — огорченно сказал Пашка. — Надо бы молодого завести.

— Глуп он стал, — ответил рассеянно Митька. — Можешь ты мне к ночи достать три нарты с собаками?

— Хоть десять, если заплатишь.

— Я заплачу тебе. Разве мало я тебе платил?

Митькина фанза была самой крайней, и никто, кроме ближайших соседей, не слышал, как Пашка привел ночью собак и каюров, как укладывали на нарты сундуки, одежду, меха и как упрямая Тамха ругалась с мужем, когда тот насильно усаживал ее в сани.

Нагруженные нарты оставляли глубокий след, но ночью он не был виден, а к утру переменившийся ветер, сыпавший сухой крупой, зализал его, как зверь зализывает кровь.

17

К полудню все в стойбище знали, что Митька ушел из этих мест. Мало кто удивился этому. Для гиляка сняться и уехать в гости километров за двести, а то и просто уйти со своими собаками, женами и всем добром столь же обычно, как для тунгуса оставить свою урасу. Только Лутуза целый день бродил по проливу на лыжах, кричал на ветер и вернулся домой без одной рукавицы, потный, несмотря на усиливающийся мороз. Сухой снег набился под его заячью шапку и в складки его полушубка. Он, должно быть, валялся на льду.

Кроме Лутузы, все в Васькиной фанзе были довольны, что Митька уехал. Боженков шумел перед гиляками, требовал созвать сходку и хлопал Ваську по плечу.

— Кроме тебя, Васька, теперь некому быть в председателях. Забирай печать, становись головой.

Но гиляки выбрали председателя без схода.

Пришел Най со стариком, волосатым, как айн[20], и сказал, что чомские нибхи просят Ваську быть старостой в совете.

Васька, всегда мечтавший об этой минуте, принял слова стариков спокойно, как должен был принять их охотник, один ходивший с копьем на медведя. Он казался даже недовольным.

— Разве гиляки не нашли человека лучше меня?

— Не нашли, — ответили старики.

— Ох! — вздохнул притворно Васька. — Тяжела моя нарта и без этих хлопот. В город надо ехать, о шампонке[21], об артели хлопотать. И я бедный гиляк, собак у меня не много.

— Зато ты хороший каюр.

Васька больше ничего не сказал. Он был вполне удовлетворен.

Глядя на стариков, почтительно стоявших у порога, на Ваську, с важным видом покачивающего головой, Боженкову хотелось смеяться. Но, чтобы не обидеть гиляков, он только усмехнулся и посмотрел на Лутузу.

— Чудной народ, ей-богу! У нас бы по такому делу важный галдеж подняли, животы надсадили бы от крику, а они: «ха» да «хо».

Лутуза поднял на Боженкова свои грустные глаза с припухшими веками. Сегодня на проливе, когда он искал следы Тамхи, ветер был особенно тяжел, крут, пронзителен.

— Пухо[22] моя есть.

Боженков его не понял.

— Я и говорю: «ха» да «хо»! — повторил он, с остервенением скребя грудь, бороду, голову. — Однако баню надо строить, блохи заели, язви их в репу вместе с гиляками! Я об этом давно думаю, где бы продольную пилу достать, плах напилить.

Боженков думал не только о бане, когда говорил о плахах. Больше, чем блох, боялся он, что Васька в городе не достанет бочек. Это мучило его уже несколько дней. В соли вряд ли откажут, без шампонки можно обойтись, невода, в крайнем случае, своего хватит. Но эти проклятые бочки! Каждый год из-за них разоряются и разваливаются артели. Иметь хоть немного пиленого лесу казалось совершенно необходимым, особенно сейчас, когда Митька исчез, а Васька стал председателем и дела артели были лучше, чем можно было ожидать.

Два дня бегал Боженков по стойбищу, отыскивая у гиляков пилу. Он истратил три кисета табаку на угощенье, ослаб от чада и пустых разговоров, но достал, что нужно. Это была ржавая продольная пила, звеневшая на плече от ветра.

И все-таки Боженков не был спокоен.

Васька уже был готов в путь. Артельный устав, прошения, нацарапанные Боженковым, были за пазухой вместе с ганзой — самой дорогой вещью для гиляка. Уж Васька выпил на дорогу ковш холодной воды, чтобы охранить себя от бурана и напастей. Уж десять раз ощупывал он себя и, подняв голову, смотрел на небо, не предвещавшее как будто ни ветра, ни снега, а Боженков все говорил о бочках.

— Ты перво-наперво об них хлопочи! — кричал он вслед Васькиной нарте, поднявшей холодную пыль.

И ночью ему снились бочки. Двести звонких бочек стояли в ряд на песке у черной воды. Над ними клочьями носился туман. И бочки гудели. От гуденья лопались обручи, рассыпались с треском клепки. Днища со свистом носились в тумане над самой головой.

— Лутуза! — крикнул Боженков в страхе и открыл глаза.

Бочки продолжали гудеть в темноте. Кто-то упруго налегал на стену, будто стараясь приподнять ее, выпирал мох из пазов, и он сыпался на лицо; скрипели нары, шуршали кожи на жердях под потолком, и в фанзе было очень холодно.

— Что такое? — Боженков приподнялся и сел.

— Буран, — шепотом ответил Лутуза из темноты.

Никто не спал. Плакал Васькин сынишка. Гиляки-соседи молча шевелились под одеялами. Даже блохи, обычно в это время не дающие покою, куда-то исчезли.

А бочки все гудели в темноте. Сквозь плач мальчика Боженков услышал вздохи Минги и подумал о Ваське.