Избранное - [175]

Начальная школа в глазах старой учительницы — нечто большее, чем азбука грамоты. Это — азбука культуры, в которую входят и букварь, и правила вежливости, и таблица умножения, и уменье грамотно строить речь.

Не случайно в пятой Алатырской школе дети не только правильно пишут, но и правильно говорят. Здесь редко можно услышать: наверное, Лермонтов, процент, портфель.

Почти две тысячи человек вышли из школы, руководимой К. И. Муравьевой. Клавдия Ивановна лично довела от первого до четвертого класса около шестисот детей.

Прежде чем получить звание учительницы, Клавдия Ивановна несколько лет работала практиканткой. С горечью вспоминает она наезды и безапелляционные замечания инспекторов, внезапные испытания грамотности ребят по славянским титлам, в которых сама Муравьева разбиралась неважно. Только один инспектор народных училищ оказался на редкость внимательным, простым человеком. Побывав на уроках, он сказал молодой практикантке:

— Хорошо, даже очень хорошо. Но не говорите так громко. Другим классам мешаете и сами устаете, катар горла можете легко приобрести.

Муравьеву назначили учительницей. Инспектором народных училищ был Ульянов, отец Владимира Ильича.

Старой учительнице пишут часто, много: наркомпросы, методисты, педагогические институты, составители учебников, родители школьников, директора, а больше всего — бывшие ученики Клавдии Ивановны. Порой ее даже немного пугает льющийся в Алатырь поток писем и телеграмм. Нелегко отвечать на все вопросы. А вопросов уйма. Просят выслать образцы диктанта, принять в школу сына «того Коли, что сидел в 1906 году на третьей парте от окна», предлагают установить обмен гербариями, дневниками, рисунками, наконец, просто рассказывают старой учительнице, что случилось с ее питомцами.

…«Клавдия Ивановна, поздравьте меня с дипломом. Я теперь инженер».

…«Горжусь своей первой учительницей, ставшей членом Совета при наркоме просвещения».

Клавдия Ивановна складывает письма инженеров, педагогов, командиров Красной Армии, врачей, как пачку школьных тетрадей, и перечитывает по вечерам.

Пробегая строчки, она по старой учительской привычке обмакивает перо в красные чернила. Но перо высыхает, не прикоснувшись к бумаге. Мягкие знаки, запятые, переносы и кавычки — все на месте.

Клавдия Ивановна кладет ручку.

— Отличные письма, — говорит она облегченно, — веселые, искренние. И притом без ошибок.

Алатырь, Чувашская АССР

1937

Охота на китов

— Вот и киты!

Широким взмахом руки капитан Зарва обводит полморя.

Он стоит возле пушки — веселый, большеголовый, лысый, в болотных сапогах и телячьей куртке — и тоном гостеприимного хозяина рассказывает о повадках китов.

— Есть киты пасущиеся и киты ходовые, — поясняет он громко. — Ходовой шьет напрямик, ему сворачивать некогда. А пасущийся норовит все кругами, кругами. Верно, Генри?

Гарпунер Генри Трайдер, огромный безбровый норвежец в полушубке и бурках, сочувственно кивает головой.

— Всякий кит хорошо, — говорит он, подумав. — Особенно который не может уйти.

…Маленький железный корабль идет открытым морем. Ни острова, ни паруса, ни дымка. Одна вода, рябая от ветра, накрытая рваным туманом. Временами открывается горизонт, тогда видны невысокие, похожие на всплески фонтаны: так рисуют на лубочных картинах морские бои.

Это серое невзрачное море насыщено планктоном — крошечными ракообразными существами, о которых догадываешься только ночью, по фосфорическим бликам. Здесь пасутся киты. Раскрыв пасти, они медленно бродят среди неистребимой живой «ухи», отцеживают воду сквозь густую щетку усов, снова зачерпывают, и так до тех пор, пока выстрел гарпунной пушки не прервет этого грандиозного обжорства.

Через каждые пятнадцать — двадцать минут кит поднимается на поверхность сменять воздух. Тогда из дыхала зверя со свистом, напоминающим паровоз, вырывается мощная струя пара. Брызги воды взлетают на высоту в четыре-пять метров.

С мачты китобойца, где сидит в деревянной бочке боцман Тимченко, видно сразу все судно.

Узкая палуба китобойца заставлена непомерно массивными механизмами. Барабаны, лебедки, цепи, шпили выглядят так, точно перенесены сюда с палубы вдвое большего парохода.

На носу корабля, открытом и закругленном, точно корма, стоит странная пушка. Из ее короткого дула выглядывает тяжелый железный гарпун, к казенной части прикреплена деревянная рукоять, напоминающая о старинных пистолетах.

Всюду видны канаты. Сухие и влажные, джутовые и пеньковые, толщиной в руку и в палец, уложенные восьмерками, бухтами, намотанные на огромные барабаны, бегущие через блоки, — они покрывают всю палубу, делая ее похожей на канатную фабрику.

Возле бортов — свободная от вахты команда. Палубные матросы, механики, ученики, кочегары напряженно разглядывают затянутое мглой море. Даже повар Вася Чу Цупсян вышел на палубу со скалкой в руках. Похоже, что команда «Трудфронта» истосковалась по берегу. Вот-вот кто-нибудь крикнет: «Земля!»

Но вместо этого из бочки доносится сипловатый басок боцмана:

— Кит! Слева по носу!

— Еще один!

— Три за кормой!

Резким движением гарпунер разворачивает массивную пушку. Движения его точны, расчетливы. Он вытянул шею, всматриваясь в темную воду, из которой вот-вот поднимется крутая спина.