Избранное - [87]

Анишоара вошла в кабинет, как всегда, быстро и тихо. Четвертый год она была его секретаршей, и впервые за все время начальник опоздал на работу. Она сразу все поняла. Винтилэ сидел прямо, опустив глаза, но глядя совсем не в чертеж. Графин был полон, он забыл полить свои цветы. Он поднимает глаза, большие, расширенные, близорукие. Губы у него дрожат, но он этого не замечает, не пытается унять дрожь. Пальцы не слушаются его, карандаш выскальзывает и теряется среди бумаг.

Анишоара быстро обходит стол, становится у него за спиной, как она всегда это делала, когда ей нужно было вытряхнуть пепельницу, стоявшую перед ним.

— Что сказал врач?

— Ничего. Он ничего не знает и не будет знать даже после того, как я сделаю бог знает сколько анализов и снимков.

Впервые Винтилэ смотрит ей прямо в глаза. Впервые Анишоара чувствует, как слаб, как беспомощен ее начальник, как он доверяется ей, просит у нее помощи, как он безоружен и растерян.

— Ничего страшного, — говорит она горячо, заглядывая в глубь его испуганных глаз. — Вы уж мне поверьте. У вас совсем не то, что вы думаете. Ту болезнь я знаю, ею у меня болели отец и свекровь. Ту болезнь я распознаю среди тысячи других. А у вас совсем другое, я всегда это знала, я только хотела, чтобы вас врач успокоил, да ни в чем они, видать, толком не разбираются. Пошлите их всех к черту, они понятия ни о чем не имеют! Ни один ничего не знает. Я вам верней сказать могу, потому что я знаю вас давно. Ничего у вас нет! Спазмы в желудке, вот что! У меня это тоже было!

Винтилэ не сводит с нее испуганных глаз. Губы у него еще дрожат, но ее бессвязные слова и горячая уверенность понемногу успокаивают его.

Анишоара испытывает непреодолимое желание успокоить его сейчас, немедленно, пока он еще позволяет себя утешать. Она вдруг берет его голову в руки и прижимается губами к его дрожащим губам. Она чувствует, какие они у него жаркие, безвольно растерянные. И не может, не может оторваться от них.

Две руки резко отталкивают ее. Прикрыв рот платком, Винтилэ поднимается, проходит мимо нее, останавливается у окна. Анишоара, как ящерица, выскальзывает из кабинета.

— Послушай, Вики, — говорит она машинистке, — если меня позовет шеф, зайди ты к нему. Мне нужно спуститься в архив, найти для него кое-что. Может быть, задержусь.

Времени для сна совсем не осталось. Маричика приняла душ, подкрасилась и ушла. Предстояла встреча с друзьями и экскурсия. В этот день с ней приключилось такое, что огорчило, возмутило и вывело ее из себя, — ее, уверенную в своем полном равнодушии к происходящему. Я невозмутима, говорила она себе, я знаю цену жизни и знаю, что ничего нет на свете, из-за чего стоило бы радоваться или огорчаться. А если я время от времени и срываюсь дома, то это скорее ради забавы, для того, чтобы увидеть их испуганные физиономии. Меня уже ничем и никогда не поразишь. Ничем. Пусть хоть прибудут инопланетяне на летающих тарелках, пусть они хоть весь мир вверх дном перевернут — я и не замечу перемены. Разве среди них нет таких же завистников, честолюбцев, лжецов? Разве они не спят вместе и не размножаются? Потому-то я и поступаю так, как мне хочется. И если я могу доставить себе удовольствие на десять минут, то я так и делаю и считаю при этом, что выгадала в жизни десять минут. И так она проходит слишком быстро или, быть может, слишком медленно.

В то майское утро Маричика, гуляя в лесу с Раду, каскадером, и Мирой, познакомилась с Михаем, который прохаживался там с двумя какими-то типами из театра — одним длинноволосым и другим, отращивающим бороду для какой-то роли в кино, как он сообщил. Этих двух из театра Раду знал, он даже как-то выполнял за них несколько трюков в пьесе. Поели все вместе на туристической базе. Раду выпил лишнего. Рядом со своими волосатыми приятелями Михай выглядел чистым, умытым, старательно выбритым. В его голубых продолговатых удлиненных к вискам глазах вспыхивали огоньки. «Не сводит с меня глаз, смотрит, как на зверя в клетке», — подумала Маричика, и это ее волновало. Раду напился, как свинья. Нес всякий вздор, пытался быть остроумным, задевал на ходу деревья и говорил им «пардон», понимая, что это всего лишь деревья, но стараясь всех рассмешить. На берегу озера Маричика увидала Санду, сидевшего на упавшем дереве рядом с длинноволосой брюнеткой с густо накрашенными ресницами и ярким маникюром. Она положила ладони на белые отвороты его рубашки, и ее красные ногти были видны издалека. Девица что-то говорила ему, приблизив к его губам свои толстые, напомаженные какой-то синеватой, мертвенной краской губы.

Маричика встречала ее и раньше, гулявшую по улицам в одиночестве, шагавшую прямо, как столб. Маричика, сама не зная почему, считала ее наркоманкой. Вот как, значит, проводит свои свободные от работы часы этот Санду, перед которым трепещет весь дом! Вот какие у него вкусы! Ладно, пусть он теперь только заикнется дома насчет ее времяпрепровождения! Пусть попробует!

Под вечер они зашли в корчму на окраине села, пили простую крестьянскую цуйку — изрядную гадость! — и Раду опять набрался. Возвращались той же дорогой, через лес. Михай держал ее за руку и все рассказывал про что-то, ей трудно было уследить про что, кажется, про какой-то лес, похожий на этот, лес его детства. Она плохо слушала, у нее страшно болели ноги от туфель на каблуках. И что за глупая мысль взбрела ребятам сегодня на ум, откуда вдруг такая любовь к природе, как будто нельзя было чудесно посидеть в баре или дома у кого-нибудь из них. Она почти не слушала Михая, только следила за его нежными, как у женщины, губами и думала о том, когда же он наконец решится поцеловать ее. Но он все рассказывал и рассказывал, держа ее за руку, как невинное дитя, и в его глазах пробегали огоньки плавленой стали. Выжидает, думала Маричика, играет мною, ждет, когда я сама не выдержу. Раду пьян, он даже не видит, что мы идем, держась за руки, а если и видит, то ничего не понимает. А хоть бы и понял, разве я не свободна поступать, как мне вздумается? Я с ним не обвенчалась! Михай все еще рассказывал о каких-то полях, о каких-то цветах. Бред какой-то. Вот за этим деревом нас, пожалуй, не увидят, размышляла Маричика. Странно, почему это здесь, в лесу, в сумерках, не хочется, чтоб тебя видели посторонние. В комнате Адины, например, такое желание не появлялось.