Избранное - [37]

Через дверь доносились тяжелые шаги Минны, она пересекала холл. Но как только Эгон слышал, что Минна спустилась по лестнице, направляясь в город или сад, он с трудом вставал, распрямляя свое высокое тело, пересаживался на кровать и клал голову на колени Анне. Она откладывала работу, снимала очки и начинала перебирать его седые волосы, гладила виски и ввалившиеся щеки привычными за тридцать лет движениями.

Доктор что-нибудь рассказывал, время от времени зажигал папиросу и курил уже спокойно, с удовольствием, с наслаждением.

Рассказывал он вещи, о которых когда-то, наверное, уже говорил ей: о сложных и удачных операциях, о своих студенческих годах в Вене (из которых из уважения к Анне, естественно, была исключена Мици, словно ее не было вовсе), о том, как до национализации сбывались все его замыслы, которые он лелеял еще во времена отрочества; случались и воспоминания, давно погребенные на дне памяти и никогда до сих пор не всплывавшие на поверхность, — воспоминания об отце, о матери, о первой игрушке, о собачонке, которая была у него в четыре года, предания, услышанные от отца о дедушке-часовщике, который имел дом на верху крепостного холма, унаследованный им от предков, о прабабушке, верившей в блуждающих духов, которые вышли ночью с кладбища и бесшумно утащили большой соборный колокол; рассказывал он о том, как деда отца, тоже ювелира, убили разбойники, и страшную повесть о ночном погроме, разорившем их семью, которую он слышал от бабки. «Один из Тауберов…» — так неизменно начинались все эти рассказы, — «один из Тауберов…» или «один из Гергардтов, из маминого рода, весьма уважаемый мастер кузнечного цеха…». Все эти люди жили так, как было им положено, достойно и честно, и сам он жил достойно и создал из себя великого доктора Таубера.

Иногда они вспоминали вместе и наперебой говорили о двух поездках, совершенных ими вдвоем.

— Помнишь, Анна, как ты собирала васильки?

— Нет, мой ангел, это был цикорий.

— Васильки, дорогая. Как ты забыла!

— Это был цикорий, господин доктор. Ведь стоял август и васильки уже отцвели.

— Ты права, это было в августе. Ты собрала большой букет и забыла его возле ручья, где мы купались. Вечером в поезде ты так жалела, что забыла его. Ты хорошо загорела, а волосы у тебя были еще мокрые.

— А ты был такой красивый, что все люди в поезде обращали на тебя внимание. А я была так счастлива! Сколько счастья ты дал мне, мой ангел! Сколько счастливых дней!

Анна Вебер никогда не думала, что слишком мало дней принадлежали они безраздельно друг другу. Что их могло бы быть больше! Признательность ее была безгранична и безмерна.

Иногда, но все реже и реже, они заговаривали о «несправедливости», допущенной по отношению к доктору, Оскару и другим предпринимателям города, о непонятных, но коренных изменениях, происходивших в городе и во всем мире, Таубер обычно старался обойти эту тему, потому что она напоминала ему о разговоре с доктором Шульдкнехтом и заставляла задуматься, не ошибся ли он с самого начала, он, который уживался со всеми режимами! Когда Анна видела, как он волнуется, заговорив на эту тему, как у него начинает подергиваться веко, словно в часы самых тяжелых переживаний (признак, который был ей известен уже давно), она успокаивала его своим энергичным, глухим голосом:

— Не волнуйся, мой ангел, еще не известно, оценили бы они тебя по заслугам. Лучше отдохни. Они были бы несправедливы к тебе. Разве ты не видишь, как они ведут себя? Теперь они организуют библиотеку в доме Михэйлеску, помещика. Самого Михэйлеску переселяют в две комнаты возле лютеранской церкви, а в его гостиных устраивают библиотеку для народа. Народу, видите ли, нужно читать!

Услышав, как Минна взбирается по лестнице, Эгон со вздохом поднимал голову с колен Анны и шел на свое место, в кресло, хотя дверь была закрыта и Минна никогда не входила в гостиную.

В восемь часов Минна принималась звать мужа.

— Иду, иду! — время от времени откликался он, но не вставал с кресла до десяти часов. Он поглядывал на портсигар, куда клал заранее десять папирос, и сидел у Анны, пока не выкуривал все. По мере того как сгущались сумерки, он все реже и реже открывал портсигар, вынимая оттуда очередную папиросу.

— Ужинаем в десять часов, словно мы не люди! Где это видано, чтобы садиться за ужин в десять! Только эти сумасшедшие с нижнего этажа толкутся словно черти в ступе до десяти — одиннадцати часов!

Доктор молчал и медленно ел овощной суп и чуть сладкий компот из черешен. Все реже и реже доктор поднимал свой громоподобный голос, уже не такой звонкий, как будто чуть охрипший и неуверенный, но по-прежнему клокочущий грозным гневом:

— Довольно, Минна! Довольно! Хватит!

После этого все жильцы с удовольствием прислушивались к тишине, наступавшей на втором этаже. Даже шаги докторской жены не звучали так тяжело и внушительно.

Нищеты не было в доме доктора Таубера. Пенсия, квартирная плата, хотя и небольшая, но получаемая им от многих жильцов, деньги, вырученные от продажи роскошной мебели, врачебного кабинета, деньги за тяжелую золотую табакерку, некогда полученную от одного пациента, которую Оскар продал из-под полы, — все это позволяло Эгону и Минне жить в достатке.