Избранное - [35]

Доктор Таубер так быстро принял решение, что испуганная Минна даже не имела возможности протестовать. Анну Вебер переселили в гостиную; ее мебель и мебель семейства Таубер передвигали с места на место, перетасовывали и оценивали, и то, что не было совершенно необходимым, удалили. Минна предпочла продать все «рыдваны». Анна Вебер собственноручно перенесла все ненужные вещи на чердак.

Теперь доктор мог проводить целые часы в комнате Анны. Ему казалось, что он сидит в собственной гостиной. Он так и заявлял Минне:

— Пойду в гостиную! — и удалялся, шаркая домашними туфлями.

Он совсем забросил сад и не чувствовал больше никакого пристрастия к цветам.

На работе у Анны Вебер все вошло в свою колею. Теперь она ежедневно возвращалась домой в четыре часа. Эгон выжидал, когда она наскоро приготовит себе обед, поест, вымоет посуду, и ровно в шесть часов отправлялся «в гостиную». С восьми часов Минна начинала волноваться и громко призывать его: «Эгон, ужинать!» — и это продолжалось и до девяти, и до десяти часов, пока Эгон не заставлял себя встать и уйти от Анны. Минна никогда не входила в комнату Анны Вебер, а та никогда не переступала порога спальни супругов Таубер.

А внизу, на первом этаже, где в холл выходили двери многочисленных комнат, поселилось странное общество ничем не связанных между собой людей. В каждой комнате жил кто-то один, не состоявший ни в каких родственных связях с соседом: телефонистка, которая, как говорили, жила до этого где-то в селе далеко от города, приехавшая сюда с сестрой, поступившей учиться в городскую школу; агроном, которого почти не бывало дома, так как он, по его словам, все время проводил «в полях»; шумная супружеская пара, которая, вернувшись с работы, всегда затевала громкий разговор: он какой-то железнодорожник, а она продавщица из большого государственного магазина в центре города, некогда принадлежавшего Рихтеру. Некоторые из них готовили на кухне, и Минна теперь горько сожалела, что не выковыряла кафель из стен, когда на первый этаж переселилась Анна Вебер.

— И какая им надобность в ванне? — сотни раз на дню спрашивала она Эгона. — Зачем им нужна облицовка на кухне и водопровод? Всю жизнь они мылись в корыте, а готовили где-нибудь в сарае, а теперь, видите ли, им понадобилась цивилизация!

Доктор, проводивший все дни за чтением книг, которые он когда-то уже читал, что-то одобрительно мычал ей в ответ. Конечно, он тоже спрашивал себя, зачем нужен этим несчастным такой дом, как его; всего несколько лет прошло после войны, а им уже подай все жизненные блага. Он знал, что человечество продвигается вперед к прогрессу медленно, маленькими шагами, что весьма желательно, чтобы в далеком будущем «низшие слои» стали цивилизованными, но так вот быстро, да еще за счет того, что «высшие слои» лишаются всех благ, накопленных ими в течение поколений, — это было непонятно, ненормально и некрасиво.

— Ты слышишь, девицы, которые живут в твоем кабинете, сегодня забивали гвозди в стены! — сообщала ему Минна.

Или:

— Эта продавщица, жена железнодорожника, притащила в столовую таз теплой воды, а в ванной теперь моется агроном. Вернулся с поля грязный как свинья, и я уверена, что он испортит весь паркет!

Забот у Минны было теперь куда больше, чем раньше. И вовсе не из-за того, что у нее не стало служанки, ведь и хозяйство ее значительно сократилось, и покупки очень часто делал сам доктор, а потому, что у нее теперь была постоянная забота: узнавать, что же делают «те, внизу». Услышав какое-нибудь движение на первом этаже, Минна высовывала голову на лестницу и, спрятавшись за толстой колонной из полированного дуба, поддерживающей галерею, следила за тем, что происходит внизу. «Пошла на кухню. Моркови купила! Белье стирают! Пришла какая-то в гости, волосы завитые, платье короткое». Все эти наблюдения были ценны для нее, все ее интересовало, и, если доктор уходил на рынок или в сад и Минне некому было их поведать, она несколько раз тихо повторяла это для себя с ироническим и осуждающим выражением лица.

Доктор Таубер часто по утрам уходил с сумкой на базар. Он тщательно одевался, повязывал галстук, застегивал пиджак на две пуговицы, как бы ни было тепло на улице, надевал широкополую шляпу, которая всегда ему шла, и, суровый и прямой, отправлялся в город твердой, чуть-чуть тяжеловатой походкой. Он был еще красив и элегантен, жесты его сохранили легкость и грациозность, его руки с длинными и аккуратными пальцами ловко и деликатно рылись в корзинах с яйцами и овощами.

Как-то раз, когда он выбирал баклажаны, за спиной его раздался знакомый голос:

— Здравствуйте, господин доктор, добрый день!

Эгон Таубер быстро обернулся: это был доктор Эрнст Шульдкнехт.

— Как поживаете, господин доктор? Как поживаете? Вот так вы и проводите ваши дни? Разве это не грешно?

Таубер нахмурился. Доктор Шульдкнехт работал теперь в больнице.

Таубер сделал вид, что не понимает вопроса.

— У меня заболела жена. Нужно хоть чем-то ей помочь.

Но Шульдкнехт не обратил внимания на его притворство. Он взял его под руку и, проводив до скамейки на маленьком скверике возле рынка, вежливо и деликатно стал упрекать Эгона: