Избранное - [36]

— Вы могли бы еще работать, господин доктор, могли бы еще оперировать, а вы, как кумушка, торгуетесь на базаре.

— Мне уже перевалило за шестьдесят пять, — запротестовал Таубер, — я плохо вижу.

— Как это плохо видите? Я только что наблюдал за вами на рынке, вы на приличном расстоянии разбираете цены, выставленные на дощечках торговцами. Пальцы ваши ловко перебирают овощи, словно это инструменты, — пошутил Шульдкнехт. — Вы видите самую маленькую трещинку на баклажане и откладываете его в сторону. Очки во время операции вы надевали и раньше, можете носить и теперь. Но руки, ваши исключительные руки, они ведь не постарели. И ум тоже.

— Я устал, — пробормотал Таубер.

— Вы устали потому, что не привыкли ничего не делать. Вспомните-ка, сколько знаменитых хирургов делали операции и после семидесяти лет. Вас бы приняли с распростертыми объятиями. Кто не знает ваших талантов? Вам могут присудить премию, наградить орденом, пригласить в Академию. Для вас могли бы освободить дом от жильцов, чтобы ваша старость прошла в покое.

— Я был собственником! — горько усмехнулся Таубер. — Этого мне не простят.

— Вы ошибаетесь! Такой человек, как вы, не может оставаться собственником, для вас есть место в современном обществе, если вы не проводили враждебной ему политики, если вы хотите с ним сотрудничать, если вы хотите участвовать в общем труде!

Именно этого и не хотел Таубер. Неподвижным взглядом смотрел он на длинные носки своих ботинок.

— Что? Разве вокруг не творится прекрасное? Не совершаются великие подвиги? Подумайте о себе самом: почему буржуазия, которой вы сохранили верность, не выбрала вас в Академию?

Таубер медленно поднялся со скамьи.

— Пусть выберут вас, дорогой Шульдкнехт, — сказал он тихо. — Вы моложе меня и любите их! — процедил он сквозь зубы с пренебрежительной усмешкой.

Они расстались. Но с этого дня Таубер стал катастрофически стареть. Его одолевали сомнения. Он знал, когда с самого начала отказался пойти в больницу, что еще может оперировать, что еще может работать. Однако это казалось ему страшным бесчестьем: он, глава клиники и хозяин, станет наемным служащим, рядовым врачом, — нет, лучше гордо отказаться и благородно отойти от дел. Он знал, что и в тот день, когда он разговаривал с Шульдкнехтом, он мог бы вернуться к работе, но не желал сотрудничать с теми, кто отобрал у него клинику. Он все время спрашивал себя, а если Шульдкнехт не обманывает его, не лжет, то он, великий доктор Таубер, наверное, мог бы теперь получать ордена, премии, стать академиком. Эти вопросы мучили его, не давали ему покоя. Ведь Шульдкнехт никогда не был частным владельцем, но никогда не обнаруживал, что он коммунист, и все-таки теперь за то, что он хороший, умный врач, за то, что он добросовестно работает в больнице и с самого начала отказался от частного кабинета, чтобы иметь достаточно времени для исполнения своих обязанностей, все его любят, уважают и даже наградили орденом.

Доктор Таубер стонал по ночам во сне, ворочался, вставал и ходил по комнате. Минна жаловалась, что он будит ее, что она устала от стольких забот, что она тоже имеет право отдохнуть. Оскар, который иногда заглядывал к ним, тоже жаловался, наполняя комнату причитаниями:

— Посмотрел бы ты, что делается в больницах! Мне говорил один приятель: грязь невероятная! Обслуживающий персонал и сестры на собраниях выбирают врачей голосованием: раз-два и готово. Как-то я встретил профессора Кинта. Он умирает с голоду, хотя и заведует кафедрой. На половину жалованья его заставили подписаться на газеты!

Таубер сомневался, но и не считал, что это наглая ложь.

«Дали бы мне звание академика? — спрашивал он себя. — Кто может знать? Кто может дать гарантии? А если бы я был уверен? Если бы я был уверен, что меня наградят, что меня отличат среди других! За этим последовали бы и материальные блага! Но ведь можно проработать еще десяток лет, растратить ум и силы на службе тем, кто отнял и клинику и славу, работать за маленькое до смешного жалованье и смотреть, как возвышаются другие. Конечно, я могу еще работать, конечно, я могу еще спасать людей, но зачем это, после того как они у меня все отобрали? Я никогда не был последней спицей в колеснице и не буду!»

Из-за всех этих треволнений широкая и прямая спина Эгона Таубера начала горбиться, руки дрожать. Действительно, сейчас, только сейчас, он стал ни на что не пригоден. Он понял это и перестал ограничивать себя в курении. Раньше он выкуривал одну-две сигареты в своем кабинете в клинике, потом курил в саду, потому что Минна не выносила табачного дыма. Теперь же он выкуривал по десять папирос в день, и Минна только всплескивала руками в отчаянии. Такие расходы, такие расходы, и это после того, как Мозеровский банк был национализирован со всеми их сбережениями! Она и теперь не позволяла ему курить в спальне или в холле, она посылала его в гостиную: пусть бывшая его помощница терпит этот запах, ведь она с детства привыкла к запахам и похуже, к конюшне и свинарнику.

После обеда, в четыре часа, доктор Таубер усаживался в гостиной, положив рядом с собой портсигар, а на колени книгу, и терпеливо дожидался возвращения Анны. Если у нее было собрание или какие-нибудь другие дела и она опаздывала, доктор нервно курил одну папиросу за другой. Когда Анна появлялась, лицо у него светлело. Он откладывал книгу, улыбался и смотрел тепло и мечтательно на то, как она снимает пальто, повязывает передник, надевает домашние туфли, как бегает в кухню и из кухни. Он терпеливо дожидался, когда она вымоет посуду, а потом, удобно развалившись в большом кресле Анны, которое теперь принадлежало только ему, начинал тихий разговор. Анна штопала, шила или латала, примостившись на краю кровати.