Избранное - [98]

Никэ пошел, по пояс проваливаясь в снег. Вдруг он остановился в испуге, ему почудилось, что кто-то звал его… Он ясно слышал свое имя. Может быть, это был ветер? Но ветер такой холодный и злой, а голос, который его звал, — ласковый. «Никэ… Никэ!..» — послышалось совсем близко, но метель умчала эти слова. Опять? Голос был слабый и глухой, словно шел из-под опрокинутого корыта; потом мальчик услышал хриплый кашель и оцепенел от ужаса.

— Это мама! — прошептал он, стуча зубами, и бросился к дому. Пытаясь открыть дверь левой рукой, правой он изо всех сил сжимал соркову; в это время подошла Ирина, дочь тетушки Аргирицы, с охапкой хвороста.

— Тетушка Ирина, мама воды просит, помоги мне открыть дверь, помоги!

Когда они вошли в дом, бедная Бэлаша была уже мертва. Одеяла и половики упали на пол. Одна ее рука лежала на груди, а другая судорожно вцепилась в постель. Ее полуоткрытые глаза, казалось, искали ребенка. Широко разинутый рот зиял, как глубокая черная яма.

— Тетушка Ирина, она хочет воды, дадим ей воды, тетушка Ирина! — кричал бедный ребенок, ища кружку с водой.

Ирина, не слушая, схватила его на руки и бросилась вон из дома.

Она принесла мальчика к тетушке Аргирице. Никэ, очутившись в тепле, прижался к печи, закрыл глаза и сказал тихо и ласково:

— Тетушка Ирина, разведи и у мамы огонь, так хорошо в тепле, так хорошо!

А потом, заметив, как таинственно шептались Ирина и тетушка Аргирица, которая принесла желтую восковую свечку, он спросил осторожно:

— А что ты будешь делать со свечкой, тетушка Ирина?

— Я разведу огонь для твоей мамы, братец, — ответила ему Ирина.

— А я вот только отогреюсь и пойду по селу с сорковой, — принесу маме теплого хлеба, — бормотал ребенок, засыпая возле печки. В руках он по-прежнему сжимал пучок рябины и чебреца.

Когда же Аргирица, думая, что ребенок уснул, громко заговорила с дочерью, Никэ испуганно открыл синие, залитые слезами глаза, вскочил на ноги и горько зарыдал:

— Тетушка Ирина, я не хочу, чтоб вы отдавали маму попу!.. Зачем ее зарывать в могилу?.. Мама — моя, моя, я не отдам ее попу!.. Земля засыплет ей глаза, я не хочу, не хочу!.. Она ничего плохого не сделала… Сейчас, она бедная… ну и что же, я вот вырасту, и она станет богатой… Я куплю ей шубку, платье и передник… Не отдавайте ее попу!.. Она не пошла в церковь, потому что была больна, тетушка Ирина… а раньше она всегда ходила… ты ведь знаешь!..

Только после долгих уговоров он улегся на кровать, возле печки, и заснул, вздыхая; к еде он так и не притронулся. «Только с мамой буду есть, только с мамой», — твердил он.

На другой день все его мольбы были напрасны. Он просил, плакал, жаловался всем, что поп не хочет его слушать. Мать похоронили. Услышав, что могильная земля тверда как камень, он просил: «Погодите, оставьте мою маму здесь, пусть хоть земля на погосте оттает». Но никто его не слушал.

С той поры весь мир казался ему жестоким, особенно священник Тудор. И долгое время он не брал из рук попа ни просфоры, ни артоса[35].

А у тетушки Аргирицы теперь есть не только дочь, но и сын.

Перевод М. П. Богословской.

ДАВНИЕ И НЫНЕШНИЕ ВРЕМЕНА

В один из рождественских дней я проходил по саду Икоаней.

Было тихо, дорожки, занесенные снегом, вились среди деревьев, словно окутанных дымом. Позади меня кто-то так громко высморкался, что стая испуганных воробьев разлетелась во все стороны. Это был старик, немного подвыпивший, как и полагается по большим праздникам. Его багровый нос почти касался седой бороды. Он разговаривал сам с собой. Я посторонился. Старик прошел мимо, бормоча: «Эх, тяжелая жизнь, тяжелые годы…» Голос у него был кроткий, и я каким-то чутьем угадал, что он человек добрый.

Предо мной тянулся белый красивый фасад Центральной школы. В одном из окон я увидел прильнувшую к стеклу девочку в темном платье. На фоне высоких стен — красивая маленькая головка… Девочка прижимала к глазам носовой платок. Вот существо, у которого нет детства. Кто знает, откуда она? В ее родном городишке веселье… счастливые дети… она же — под замком, одинока и печальна.

Я ушел, опустив глаза, размышляя об этой простой и трогательной картине. Поразительно, сколько энергии тратится в поисках сюжетов. Более всего удивляют меня художники. Прекрасное, наивное, трогательное повсюду. Куда ни бросишь взгляд — везде тень, свет, очаровательные, влекущие формы. Все это так волновало Григореску[36]. Вот кто был истинным художником! Его полотна необыкновенно выразительны, по ним можно воспроизвести всю его жизнь и отчетливо представить себе все, что он испытал, бродя по дорогам и по городам, где он останавливался на несколько дней или на несколько часов. Картина, которую я только что видел, и мир замечательного художника были так тесно связаны между собой, что мне показалось, будто я видел ее не в действительности, а уже схваченной художником и изображенной на полотне свободно и поэтично, в чистом и дрожащем свете. «Должно быть, Григореску икается», — подумал я. Эта мысль пробудила во мне воспоминания о моих детских впечатлениях и верованиях.

И я задал себе вопрос: что лучше было бы запечатлеть на картине: девочку, прижимавшую к глазам носовой платочек, или устремляющую неподвижный взор на далекий и счастливый мир? И внизу надпись: «В рождественский день».