Избранное - [98]
Никэ пошел, по пояс проваливаясь в снег. Вдруг он остановился в испуге, ему почудилось, что кто-то звал его… Он ясно слышал свое имя. Может быть, это был ветер? Но ветер такой холодный и злой, а голос, который его звал, — ласковый. «Никэ… Никэ!..» — послышалось совсем близко, но метель умчала эти слова. Опять? Голос был слабый и глухой, словно шел из-под опрокинутого корыта; потом мальчик услышал хриплый кашель и оцепенел от ужаса.
— Это мама! — прошептал он, стуча зубами, и бросился к дому. Пытаясь открыть дверь левой рукой, правой он изо всех сил сжимал соркову; в это время подошла Ирина, дочь тетушки Аргирицы, с охапкой хвороста.
— Тетушка Ирина, мама воды просит, помоги мне открыть дверь, помоги!
Когда они вошли в дом, бедная Бэлаша была уже мертва. Одеяла и половики упали на пол. Одна ее рука лежала на груди, а другая судорожно вцепилась в постель. Ее полуоткрытые глаза, казалось, искали ребенка. Широко разинутый рот зиял, как глубокая черная яма.
— Тетушка Ирина, она хочет воды, дадим ей воды, тетушка Ирина! — кричал бедный ребенок, ища кружку с водой.
Ирина, не слушая, схватила его на руки и бросилась вон из дома.
Она принесла мальчика к тетушке Аргирице. Никэ, очутившись в тепле, прижался к печи, закрыл глаза и сказал тихо и ласково:
— Тетушка Ирина, разведи и у мамы огонь, так хорошо в тепле, так хорошо!
А потом, заметив, как таинственно шептались Ирина и тетушка Аргирица, которая принесла желтую восковую свечку, он спросил осторожно:
— А что ты будешь делать со свечкой, тетушка Ирина?
— Я разведу огонь для твоей мамы, братец, — ответила ему Ирина.
— А я вот только отогреюсь и пойду по селу с сорковой, — принесу маме теплого хлеба, — бормотал ребенок, засыпая возле печки. В руках он по-прежнему сжимал пучок рябины и чебреца.
Когда же Аргирица, думая, что ребенок уснул, громко заговорила с дочерью, Никэ испуганно открыл синие, залитые слезами глаза, вскочил на ноги и горько зарыдал:
— Тетушка Ирина, я не хочу, чтоб вы отдавали маму попу!.. Зачем ее зарывать в могилу?.. Мама — моя, моя, я не отдам ее попу!.. Земля засыплет ей глаза, я не хочу, не хочу!.. Она ничего плохого не сделала… Сейчас, она бедная… ну и что же, я вот вырасту, и она станет богатой… Я куплю ей шубку, платье и передник… Не отдавайте ее попу!.. Она не пошла в церковь, потому что была больна, тетушка Ирина… а раньше она всегда ходила… ты ведь знаешь!..
Только после долгих уговоров он улегся на кровать, возле печки, и заснул, вздыхая; к еде он так и не притронулся. «Только с мамой буду есть, только с мамой», — твердил он.
На другой день все его мольбы были напрасны. Он просил, плакал, жаловался всем, что поп не хочет его слушать. Мать похоронили. Услышав, что могильная земля тверда как камень, он просил: «Погодите, оставьте мою маму здесь, пусть хоть земля на погосте оттает». Но никто его не слушал.
С той поры весь мир казался ему жестоким, особенно священник Тудор. И долгое время он не брал из рук попа ни просфоры, ни артоса[35].
А у тетушки Аргирицы теперь есть не только дочь, но и сын.
Перевод М. П. Богословской.
ДАВНИЕ И НЫНЕШНИЕ ВРЕМЕНА
В один из рождественских дней я проходил по саду Икоаней.
Было тихо, дорожки, занесенные снегом, вились среди деревьев, словно окутанных дымом. Позади меня кто-то так громко высморкался, что стая испуганных воробьев разлетелась во все стороны. Это был старик, немного подвыпивший, как и полагается по большим праздникам. Его багровый нос почти касался седой бороды. Он разговаривал сам с собой. Я посторонился. Старик прошел мимо, бормоча: «Эх, тяжелая жизнь, тяжелые годы…» Голос у него был кроткий, и я каким-то чутьем угадал, что он человек добрый.
Предо мной тянулся белый красивый фасад Центральной школы. В одном из окон я увидел прильнувшую к стеклу девочку в темном платье. На фоне высоких стен — красивая маленькая головка… Девочка прижимала к глазам носовой платок. Вот существо, у которого нет детства. Кто знает, откуда она? В ее родном городишке веселье… счастливые дети… она же — под замком, одинока и печальна.
Я ушел, опустив глаза, размышляя об этой простой и трогательной картине. Поразительно, сколько энергии тратится в поисках сюжетов. Более всего удивляют меня художники. Прекрасное, наивное, трогательное повсюду. Куда ни бросишь взгляд — везде тень, свет, очаровательные, влекущие формы. Все это так волновало Григореску[36]. Вот кто был истинным художником! Его полотна необыкновенно выразительны, по ним можно воспроизвести всю его жизнь и отчетливо представить себе все, что он испытал, бродя по дорогам и по городам, где он останавливался на несколько дней или на несколько часов. Картина, которую я только что видел, и мир замечательного художника были так тесно связаны между собой, что мне показалось, будто я видел ее не в действительности, а уже схваченной художником и изображенной на полотне свободно и поэтично, в чистом и дрожащем свете. «Должно быть, Григореску икается», — подумал я. Эта мысль пробудила во мне воспоминания о моих детских впечатлениях и верованиях.
И я задал себе вопрос: что лучше было бы запечатлеть на картине: девочку, прижимавшую к глазам носовой платочек, или устремляющую неподвижный взор на далекий и счастливый мир? И внизу надпись: «В рождественский день».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.