Избранное - [100]
— Теперь очередь первого… теперь второго… третьего…
И снова: «Очередь первого…»
— Где мы, дядя Бэникэ?
Эти слова «дядя Бэникэ» мы произносили почтительно, с любовью.
— Черт его знает… я ничего не вижу.
— Где мы, дядя Бэникэ?
— Кажется, около виноградников…
Мы еле переводим дух.
— Эй… ты… устал уже?
— Я? не-е-т!
— Нам долго еще идти, дядя Бэникэ?
— Ей-богу, не знаю… ничего не вижу…
— Может быть, мы около оврагов?..
— Около оврагов?.. Ничего не вижу… стойте… глядите в оба…
Раздался отчаянный и короткий вопль… Я поскользнулся и полетел куда-то вниз, словно подо мной земля провалилась.
— Что это, а? — испуганно заорал Бэникэ. — Овраги!.. Эй, где ты? Эй, Раду!
Двое малышей заревели.
Я очутился на самом дне оврага. Мне не было больно, но от страха у меня стучали зубы, и я не мог вымолвить ни слова.
— Раду! Раду! — кричал Бэникэ.
Малыши плакали.
— Эй вы, замолчите! — гаркнул он, выругавшись.
— Раду!..
Наконец, я отозвался.
— Что, дядя Бэникэ?
— Ты в овраге?
— Да, дядя Бэникэ.
— А какого черта ты туда попал?
— Не знаю, дядя Бэникэ.
— Ты жив, а?
Малыши опять заревели.
— Эй ты, жив?
— Кто?
— Да ты же!
— Жив… со мной ничего не случилось… я как на санях…
Я был на дне песчаного оврага; пытаясь вылезти, я карабкался по откосу, но шаг, другой — и ж-ж-ж… вновь соскальзывал на дно. Снежный покров плотный и гладкий. Я скользил, как по льду.
— Ну, вылезешь, а?
— Не могу, дядя Бэникэ, скользко.
— Что же нам теперь делать?
— Я не знаю…
И я заплакал.
— Эй ты, не смей реветь!
— Да я не плачу.
— Костаке, — приказал Бэникэ, — садись-ка на корточки да съезжай вниз.
Костаке — смелый двенадцатилетний мальчик.
Ж-ж-ж… И Костаке очутился рядом со мной. У меня отлегло от сердца. Костаке взял меня за руку. Мы попытались выбраться, но, сделав несколько шагов, оба соскользнули назад. Попробовали еще раз и еще… но все напрасно. У нас распухли кончики пальцев.
— Эй, что вы там делаете?! — закричал Бэникэ.
— Да не можем выбраться, дядя Бэникэ! — отвечал Костаке.
— Что же нам теперь делать?
— Я не знаю!..
Малыши опять заплакали.
— Замолчите, черти! — заорал Бэникэ. — Стойте здесь.
Малыши завопили:
— Не оставляй нас, дядя Бэникэ, возьми с собой!!.
— А вы сползете в овраг?
— Да, дядя Бэникэ, да…
Удивляться нечему. В детстве мы с испугу иногда проявляем… чудеса храбрости.
Тишина. Насторожившись, сидим мы на дне оврага. Мы словно в глубокой пропасти — ничего не видим. Время от времени слышим голос Бэникэ: «Так… стой… ты здесь… Думитру, ты за Ионом…»
— Как же быть, дядя Бэникэ? — закричал Костаке.
— Да вот спускаемся гуськом… я впереди… сейчас будем с вами… Держитесь крепче… живо…
Ж-ж-ж… бух! Один за другим они кубарем скатываются вниз.
Издали слышится тихонько, как сквозь сон: «С наступающим… ро-р-р-ро-жде-ждессством…»
Овраг был глубокий, очень глубокий. В двух шагах ничего не видно. Что же нам делать? Бэникэ и Костаке пошли вперед. Они двигались ощупью, осторожно, чтобы отыскать след телег, по которому потом мы все могли бы выбраться. Я уже не ощущал страха. Единственной моей заботой были сапоги: я боялся их поцарапать. Я все ощупывал их, но ничего не видел.
Бэникэ сказал нам, малышам:
— Эй вы, держитесь вместе, позади да подальше, чтоб обвала не случилось, и когда я спрошу: «Вы здесь, мальчики?» — вы отвечайте: «Здесь, дядя Бэникэ!»
Чтоб обвала не случилось? У нас замерли сердца. Я думал о маме… Что они с отцом будут делать без меня!.. Мне захотелось заплакать… я даже было начал…
— Эй, кто плачет?
— Ни-и-и-кто… это я высморкался.
И потихоньку, осторожно, держась друг за друга, мы вступили в глубокий мрак. Мы ле видели ни Костаке, ни Бэникэ.
Издали были слышны голоса колядующих, они то приближались, то удалялись, порой походя на завывание ветра.
— Ребята, вы здесь?
Мы вздрогнули.
— Здесь, здесь, дядя Бэникэ!
— Эй, стойте… вот и след телег.
Мы остановились. Бэникэ словно тень приблизился к нам и вывел нас на дорогу. Осторожно выбрались мы из оврага.
Не знаю, долго ли мы пробыли там, но за это время мгла немного рассеялась.
— Когда рассветет, — сказал нам Бэникэ, — я вас поведу к одному барину, у которого много дочерей, и он угостит нас сбитнем.
— Сбитнем?
— Да…
— Всех?
— Да…
Какой славный парень Бэникэ! Что бы мы без него делали?
Мы вздрагиваем… Горячий сбитень в теплой комнате…
— А почему это он нас угостит сбитнем, дядя Бэникэ?
— У барина Матея восемь дочерей, а был еще и сын. Он умер, и с той поры у него уж так заведено: впускает в дом всех мальчишек, когда они поздравляют с праздником рождества, поют коляды, ходят со звездами и сорковами.
Вскоре мы почти доверху набили котомки яблоками, бубликами и орехами, у нас даже было по две груши. Как я гордился, что принесу сестрам и груши!
Начало рассветать.
— Мы пришли, — сказал дядя Бэникэ, останавливаясь перед барским домом. Высморкайтесь: вы будете целовать барину руку.
Все семеро сразу отерли носы рукавами, потом откашлялись и вошли в большой двор. Над погребом — веранда с освещенными окнами. Сквозь опущенные занавески виднеются силуэты людей. После того как мы протяжно прокричали что было сил: «С наступающим рождеством!» — Бэникэ произнес следующую речь:
— Здравия желаем вам, господин Матей, и вашим мамзелям. Многие годы счастья и здоровья вам, и вашим мамзелям, и всему вашему дому! Это мы, господин Матей!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.