Избранное - [57]

В церкви св. Георгия один профессор истории полчаса разглагольствовал о том, когда родился «старый наставник молодого румынского народа». В одной книге «Наши первые ученые», малоизвестной и бесцветной работе, говорилось, что Паул Малериан родился в деревне Мэлэерец в 1815 году, а историк, ссылаясь на документы, на заметки старой прессы, на указания Елиада, Арическу и Лауриана, доказывал, что «он не мог родиться раньше 1817 года». Публика, собравшаяся в церкви, вполголоса толковала совсем о других вещах. «Представь себе, — говорил один студент своему соседу, — что он родился в 1815 году, знаешь, что произошло бы?» — «Нет». — «Малериан не был бы теперь мертв». — «Почему? — «Если он родился в 1815 году, он не умер, ибо умер тот, который родился в 1817». — «Господи, — шептала заскучавшая дама своей соседке, — видно, этот человек ведет летопись от самого архангела Михаила». Когда оратор дошел до оценки научных трудов покойного — разных географий, священных историй, национальных и всеобщих историй, грамматик и хрестоматий, — епископ спросил, долго ли он еще будет продолжать. На пути к кладбищу чего только не наслышался Космин от собравшейся толпы! Зачем только люди тянутся за погребальной колесницей, если они говорят только о туалетах, о торговле, о политике и скандалах? Впереди покойника казенное пение, позади шутки и смех. Самые почтительные это те, которые отстают от шествия и потихоньку скрываются за первым же углом.

На кладбище пришла очередь говорить инспектору. Он взобрался на свежий бугор земли, и его маленькая голова выросла над толпой зевак и школьников. В поисках героического и в то же время благословляющего жеста он торжественно вытянул вперед руку и начал первую часть своей речи. Никто не плакал, только Саша держала платочек у глаз. Даже и тогда, когда оратор дошел до главного: «…скажите вы… скажите вы…» — это не произвело никакого эффекта. Может быть, поэтому или по другой причине, но он не отказался и от образа Брута и заявил, что усопший покончил жизнь самоубийством. Это вызвало оживление. Епископ и архиерей забеспокоились. Саша Малериан отняла от глаз платочек, хотя видно было, что она очень сожалеет об этом. Однако напрасно ее глаза метали молнии на оратора. Последний заявил во всеуслышанье, что «ветеран, как новый Брут, пронзил свой череп револьверной пулей». После Брута последовал длинный перечень других мужей глубокой древности. Даже и Ганнибал не миновал этой участи, ибо и он в «решающий час вкусил отраву героев». А тот, на которого падали комья земли, стуча по крышке гроба, искупал одну-единственную ошибку, до которой никому из этих комедиантов не было дела. Из-за жары, пыли, длинной обратной дороги публика расходилась уныло… Здесь случилось то, о чем Космину теперь страшно подумать. Что за каприз появился у Саши — на обратном пути посадить его в карету рядом с Джелиной?! В пути он ничего не чувствовал — ни жалости, ни раскаянья, ни стыда, ни прежней борьбы в душе. Недалеко от дома он осмелился взглянуть на Джелину. Ее мертвенно бледное лицо закрывала черная вуаль. Настоящая статуя из синеватого мрамора. В этот момент, она, не сделав ни одного движения, начала плакать. Космин невольно спросил у нее: «Вы плачете, мадемуазель Джелина?» И она со сверхчеловеческим спокойствием тихо ответила: «А что вы хотите, чтобы я смеялась?» И этот ответ пробудил его, словно во время операции прекратилось действие хлороформа. Ах да, ведь он является автором этой омерзительной комедии. Он увенчал добродетель в древнем храме под современным небом! Какой стыд!

Космин вскочил с кровати и запер дверь. Когда его будут звать к обеду, он не подаст ей руки… Конечно, она поспешит прийти за ним… Так и есть… Послышался знакомый шорох платья… Хотя бы сегодня следовало послать кого-нибудь другого…

Стук в дверь.

Космин сжал кулаки и, процедив сквозь зубы: «Какая мерзость» — ответил ей:

— К столу? Хорошо. Сейчас приду.

— Жорж…

— Да, да, слышу, уходи, пожалуйста, я раздет.

Некоторое время он чувствовал, что она стояла у двери, держась за ручку, потом шорох платья удалился. Удивительно, что она не ответила ему: «Ты раздет? Неважно, открой, mon ange». Неужели ей не слышатся слова священников: «Вечная память! Вечная память!» Они звучат у него в ушах, как звуки трубы… Какие странные у нее глаза, когда она ласкает, — сверкают, как у кошки. Одно ему непонятно, почему это со вчерашнего дня он смотрит на нее совсем иначе… чувствует ее, понимает ее совсем не так, как раньше… Что изменилось в ней?.. Что изменилось в нем?.. И о старике совсем другие мысли… Другие?.. Но ведь несколько последних дней он совсем не думал о нем… От возмущения и злобы того вечера в летнем ресторане «Констандин» до сегодняшней беспредельной жалости — бесконечно длинный путь… Когда он преодолел его?..

За обедом Саша посадила его справа от себя. Слева от нее сидела ее сестра, мадам Фирика Гимбаву, вдова бакалейщика. Рядом с ним сидела Валерия, напротив — Джелина. Вначале все ели молча. Джелина, не мигая, смотрела в тарелку. Саша беспрерывно подливала вина в стакан Фирики, которая пила и после каждого стакана, вздыхая, повторяла: «Бедный дядя Паул! Прости его, господи!» За жарким Фирике пришла охота поговорить: