Избранное - [56]

Инспектор, едва сдерживая удовлетворение, взял Космина под руку и дружески прошептал:

— Таковы все великие сердца! Прошу вас, выйдем. Скажу откровенно, бывают такие моменты, когда и меня… и я плачу.

Космин высвободил руку, пробормотав «прошу», но инспектор его не понял. Выйдя из библиотеки, Космин быстро поднялся по лестнице. В коридоре с кем-то столкнулся. Поднял голову. Это была Джелина в траурном платье.

— И вы плачете, господин Космин? — Она посмотрела на него долгим, ясным взглядом.

Ах! Эти живые глаза похожи на глаза покойного! Ответить? Что ответить? Есть люди, не имеющие права плакать. Ведь его слезы — это часть комедии инспектора, часть лживых кривляний всех тех, которые вчера вечером играли и мошенничали за карточным столом. А Джелина, как святая мученица, стояла неподвижно и, не сводя глаз, смотрела на Космина, ожидая ответа. Что она хочет?.. Что ей надо?.. Ее молчание осуждало его, выносило приговор, казнило… «Лучше пусть она будет злой, пусть оскорбляет, отхлестает по щекам, только бы не смотрела такими глазами!..» Наконец, он сорвался с места, убежал в свою комнату, бросился на постель и уткнулся лицом в подушку. Здесь можно свободно выплакаться, но слезы уже высохли.

После ухода Космина из комнаты умершего Саша Малериан вошла туда, чтобы лично встретить жену известного доктора. Саша вежливо выслушала изысканные соболезнования посетительницы, которая сожалела, что усопший не был осмотрен «доктором», она уверена, что последний спас бы старика. Она не хочет расхваливать своего мужа, но ведь он делает настоящие чудеса. Одного больного он спас от смерти после того, как ему уже вставили в руку свечу. Саша Малериан, вытерев глаза, выразила сожаление, что не догадалась прибегнуть к помощи доктора, и потом начала рассказывать, как все это случилось и как несчастье обрушивается на человека. «Я себе представляю, дорогая госпожа Малериан, как вы страдаете и какую потерю вы понесли!» Саша проводила «столь любезную» даму до самой лестницы, а затем подошла к инспектору и Лудовяну.

Лудовяну пообещал ей, что «если сударыня соизволит сообщить ему через несколько дней больше подробностей», он напишет целый научный труд.

— Непременно, — ответила она молодому писателю, — пожалуйста, заходите в любое время…

— Утрата, сударыня, одинаково велика и для вас и для страны. Великие люди, — вмешался инспектор, повышая голос, — являются для народа тем, чем являются родители для своих детей.

— О, как вы правы, сударь, — подтвердила Саша, даже не разобравшись толком, кто это великие люди и кем они являются для народа.

— Разрешите мне, сударыня, — промолвил инспектор, — изложить вам в нескольких словах план моей надгробной речи. Считаю за высокий долг познакомить вас с содержанием того, что я буду иметь честь произнести перед преподавательским составом, перед учениками и друзьями великого профессора.

— Пожалуйста, сударь, сделайте одолжение, — ответила Саша, сделав знак старухе с пучком чебреца, чтобы та продолжала обмахивать желто-синее лицо Малериана.

Инспектор начал с первой части. Человек. Характерная черта — добродетель; дом — древний храм; вывод: во славу и величие страны, такими должны быть все дома. Когда он дошел в своей надгробной речи до главного: «Вы, его друзья, скажите… вы, дети его великодушия, скажите…», — Саша начала плакать, упала на стул и попросила стакан воды. В комнате никого не оставалось, кроме старухи, охранявшей покойника. Инспектор предвкушал в восторге завтрашний успех. Саша поздравила оратора, уверяя, что усопший достоин такой речи. Однако попросила разрешения сделать маленькое замечание в связи с присутствием «высокопоставленных духовных лиц». Оратор выразил радость, почтительно пробормотав: «О сударыня, конечно… прошу. Нет ничего совершенного…»

— Я хотела бы, чтобы вы отказались в надгробной речи от Брута…

Инспектор заимствовал эту фразу из статьи Лудовяну: «Убедившись, что нации нечего больше ждать от него, он, как Брут, пронзил себя револьверной пулей!»

— …Признаюсь вам, что я не знаю жизни этого великого человека. Очень жаль, что он застрелился, но эта история вызовет недовольство епископа и архиерея, которые хотят верить, что муж застрелился нечаянно, иначе закон запрещает священнослужителям совершать обряд отпевания.

Инспектор пристально посмотрел на Лудовяну, как бы говоря ему: «Этот образ остался только твоим, и он гениален». Затем обещал Саше сравнить старика с другим римлянином, а от Брута отказаться. Лудовяну подал тут же замечательную идею: выпустить научный труд, о котором он только что говорил, и «классическую» речь своего друга отдельной, красиво оформленной брошюрой.

— Это будет вам стоить максимум тысячу лей.

Саша Малериан, восхищенная, поблагодарила их, едва сдерживая свою радость. Проводив обоих до дверей, она попросила их сдержать слово, «чего бы это ни стоило».

— Красивая женщина! Женщина без возраста! — заявил Лудовяну.

— Гениальный типограф! — заметил инспектор. — Тысяча лей за пятьдесят страниц!

И они расхохотались.

VII

Возвратились с кладбища.

В своей каморке Космин упал на кровать и неподвижно лежал вверх лицом. Печальный свет проникал через окна — последние бледные лучи заходящего солнца. На его уставших веках поблескивали две слезинки. На губах застыла грустная улыбка… Ах, если бы задержали обед… Только бы никого не слышать… Только бы никто не открыл его дверь… Ему хотелось бы лежать вечно, неподвижно, как теперь!.. Бывают минуты, когда уставшие души не желают больше никого видеть… Каждое слово могло бы нарушить это душевное равновесие, это грустное спокойствие, при котором он ясно различал все то, что произошло за сутки… Факты остаются фактами, никакая иллюзия не способна их приукрасить. Но перед его неподвижным взором потолок уплыл ввысь, в бездонное небо, а события словно удалились во времени, будто все это происходило двадцать лет тому назад, а не тому два часа… Комедия была еще более жестока, чем он ее себе представлял.