Избранное - [4]

— Гордячка эта Султэника, а у самой не все дома, сразу видать. Идет, еле земли касается. А только хорошей жены из нее не выйдет, — повторяла дочь Чиауша повсюду: у колодца, на танцах, на посиделках. — Чем мой брат нехорош? Почему она отказала сватам? Парень он статный, не пьяница, не бабник, не буян какой-нибудь! Слава богу, в достатке живем. Вот глупая, спесивая девка — отказывается от своего счастья! Голь перекатная, а туда же — нос задирает… Господи, что только она вытворяет!

Многие парни тоже осуждали Султэнику. Экая дикарка нелюдимая, ото всех сторонится, словно от прокаженных! Разве грех девушку поцеловать в сахарные-то уста и приласкать неплохо — грудь у нее такая нежная!.. А уж известно, какова молодость: сначала играючи парень с девушкой встречаются, а потом не на шутку друг другу приглянутся, и в конце концов все устраивается как тому и должно быть. А батюшке только того и надо! Соединить любящие сердца, да и все тут! Иначе прокукует кукушка старой деве — не войти ей в мужний дом хозяйкой!

V

Из корчмы доносятся гиканье танцующих и пистолетные выстрелы гостей, приглашенных к Николе Греку.

Ветер завывает так страшно, что дрожь пробирает. Снежная крупа барабанит в окна дома матушки Станки.

Султэника поднимает голову с колен матери, прижимается к старухе, обхватив ее за шею руками, розовыми от бликов огня, и пристально всматривается в ее увядшее лицо. Губы Станки дрожат. Она слышит, как Грек веселится, и горькие воспоминания гнетут ее.

— Эх, родная моя, — говорит матушка Станка, — вот батюшка читает евангелие и сказывает, что надобно терпеть и терпеть… Так, батюшка, верно… Ведь спаситель наш с кротостью сносил и плевки, и побои, и крестные муки… Но как подумаю я, доченька моя, о покойнике муже и слышу, как ликует его враг, я обливаюсь слезами, проклинаю злодея и прошу господа бога покарать его.

Султэника так крепко стиснула кочергу, что она задрожала в ее руке.

— Жить больше невмоготу, — снова заговорила старуха. — Смотрю я вот на тебя и не знаю, что с тобой станется? А ведь у нас-то прежде, при отце-то покойнике, сколько всякого добра было: скотины много, амбары, бывало, от зерна ломятся; всякой живности во дворе полным-полно. Коровы так мычали, что хлев дрожал. Иной раз начнут баловаться и носятся стремглав от одного забора к другому, задрав хвосты, а хвосты-то толстые, как дубинки! Шестеро батраков не могли справиться с ними, пока они сами не уймутся, встанут, поглядывая на хлев, а тогда уж стоят себе спокойно да качают головами и всовывают язычище то в одну ноздрю, то в другую. Отец-бедняга с гордостью смотрел на свое хозяйство — честно было нажито богатство. Как сейчас вижу я его: заложит руку за широкий темно-синий кожаный пояс и спешит то туда, то сюда. Вот уж был работяга! Никто в деревне не мог с ним сравняться! За плуг возьмется — рукоятки трещат, ударит мотыгой — она вся так и врежется в землю! Коса в его руках резала, как бритва. Ты была тогда малютка, шалунья. Как увидит отец, что бежишь ты навстречу, протягивая к нему запачканные ручонки, сердце его радовалось, прямо так и таял мой Киву…

— Бедный отец!

В печи пылает огонь. Сквозь оконные стекла едва виднеются холмы, покрытые снегом.

— В летнюю страду отец домой совсем без сил приходил; мы, бывало, поедим как следует, потом выйдем отдохнуть на завалинке. Он сажает тебя на колени и играет с тобой, сказки рассказывает, смеется, а ты теребишь его за бороду. И не раз сиживали мы так до полуночи. Я, бывало, гоню: «Иди спать, Киву!» А он в ответ: «Станка, ну посидим еще немного, я просто оживаю, на вас глядючи!» Не жизнь была, а сущий рай! А потом появился в наших краях трактирщик — этот Иуда-пришелец. Не в добрый час нагрянул он. Одолела саранча, засуха, напал на скотину мор. Э, да что и говорить, родимая! Чего только не натворил за год кровопийца этот! Затаскал отца по судам и вконец разорил. А Киву был вспыльчивый, горячий, и уже в ту пору его кашель мучил. Он все воевал с корчмарем и вскоре от горя совсем свалился. Перед смертью стиснул Киву мне руки, будто клещами, и все звал тебя, а сам мечется, горит, как в огне… «Еще б два годочка пожить… чтобы вы не остались нищими…» — только и успел сказать и отдал богу душу.

Матушка Станка заплакала, крупные слезы катились из ее глаз, падали на шесток, и от горячего кирпича поднимался пар, исчезая в печи.

— Не плачь, матушка! — воскликнула Султэника, порывисто вскочив на ноги. — Я подожгу их… чтобы они сгорели… как мыши! Ведь не все еще из рода Киву умерли!

Матушка Станка остолбенела, до того грозный вид был у Султэники, так пылали ненавистью ее глаза. Часто моргая, старуха сказала с глубокой набожностью:

— Перекрестись, доченька, перекрестись, родная; злая мысль у тебя мелькнула… гони прочь нечистого!..

Склонив голову, старуха трижды прошептала: «Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!»

Мать и дочь успокоились. Султэника подбросила в печь полено. Старуха подлила в лампаду масла и приложила ко лбу пальцы, которыми она прикоснулась к лампаде, горевшей перед иконами.

— Хочу попросить я тебя, матушка… Сегодня Николин день, хочу и я попытать милость божию… Позволь мне не ложиться, пока петух не пропоет три раза… Может, Николай чудотворец подарит нам хоть малый кошель с деньгами; ведь вот у вдовы, о которой в священной книге-то говорится, было три дочери, и всем трем святой Николай помог.