Избранное - [4]
— Гордячка эта Султэника, а у самой не все дома, сразу видать. Идет, еле земли касается. А только хорошей жены из нее не выйдет, — повторяла дочь Чиауша повсюду: у колодца, на танцах, на посиделках. — Чем мой брат нехорош? Почему она отказала сватам? Парень он статный, не пьяница, не бабник, не буян какой-нибудь! Слава богу, в достатке живем. Вот глупая, спесивая девка — отказывается от своего счастья! Голь перекатная, а туда же — нос задирает… Господи, что только она вытворяет!
Многие парни тоже осуждали Султэнику. Экая дикарка нелюдимая, ото всех сторонится, словно от прокаженных! Разве грех девушку поцеловать в сахарные-то уста и приласкать неплохо — грудь у нее такая нежная!.. А уж известно, какова молодость: сначала играючи парень с девушкой встречаются, а потом не на шутку друг другу приглянутся, и в конце концов все устраивается как тому и должно быть. А батюшке только того и надо! Соединить любящие сердца, да и все тут! Иначе прокукует кукушка старой деве — не войти ей в мужний дом хозяйкой!
Из корчмы доносятся гиканье танцующих и пистолетные выстрелы гостей, приглашенных к Николе Греку.
Ветер завывает так страшно, что дрожь пробирает. Снежная крупа барабанит в окна дома матушки Станки.
Султэника поднимает голову с колен матери, прижимается к старухе, обхватив ее за шею руками, розовыми от бликов огня, и пристально всматривается в ее увядшее лицо. Губы Станки дрожат. Она слышит, как Грек веселится, и горькие воспоминания гнетут ее.
— Эх, родная моя, — говорит матушка Станка, — вот батюшка читает евангелие и сказывает, что надобно терпеть и терпеть… Так, батюшка, верно… Ведь спаситель наш с кротостью сносил и плевки, и побои, и крестные муки… Но как подумаю я, доченька моя, о покойнике муже и слышу, как ликует его враг, я обливаюсь слезами, проклинаю злодея и прошу господа бога покарать его.
Султэника так крепко стиснула кочергу, что она задрожала в ее руке.
— Жить больше невмоготу, — снова заговорила старуха. — Смотрю я вот на тебя и не знаю, что с тобой станется? А ведь у нас-то прежде, при отце-то покойнике, сколько всякого добра было: скотины много, амбары, бывало, от зерна ломятся; всякой живности во дворе полным-полно. Коровы так мычали, что хлев дрожал. Иной раз начнут баловаться и носятся стремглав от одного забора к другому, задрав хвосты, а хвосты-то толстые, как дубинки! Шестеро батраков не могли справиться с ними, пока они сами не уймутся, встанут, поглядывая на хлев, а тогда уж стоят себе спокойно да качают головами и всовывают язычище то в одну ноздрю, то в другую. Отец-бедняга с гордостью смотрел на свое хозяйство — честно было нажито богатство. Как сейчас вижу я его: заложит руку за широкий темно-синий кожаный пояс и спешит то туда, то сюда. Вот уж был работяга! Никто в деревне не мог с ним сравняться! За плуг возьмется — рукоятки трещат, ударит мотыгой — она вся так и врежется в землю! Коса в его руках резала, как бритва. Ты была тогда малютка, шалунья. Как увидит отец, что бежишь ты навстречу, протягивая к нему запачканные ручонки, сердце его радовалось, прямо так и таял мой Киву…
— Бедный отец!
В печи пылает огонь. Сквозь оконные стекла едва виднеются холмы, покрытые снегом.
— В летнюю страду отец домой совсем без сил приходил; мы, бывало, поедим как следует, потом выйдем отдохнуть на завалинке. Он сажает тебя на колени и играет с тобой, сказки рассказывает, смеется, а ты теребишь его за бороду. И не раз сиживали мы так до полуночи. Я, бывало, гоню: «Иди спать, Киву!» А он в ответ: «Станка, ну посидим еще немного, я просто оживаю, на вас глядючи!» Не жизнь была, а сущий рай! А потом появился в наших краях трактирщик — этот Иуда-пришелец. Не в добрый час нагрянул он. Одолела саранча, засуха, напал на скотину мор. Э, да что и говорить, родимая! Чего только не натворил за год кровопийца этот! Затаскал отца по судам и вконец разорил. А Киву был вспыльчивый, горячий, и уже в ту пору его кашель мучил. Он все воевал с корчмарем и вскоре от горя совсем свалился. Перед смертью стиснул Киву мне руки, будто клещами, и все звал тебя, а сам мечется, горит, как в огне… «Еще б два годочка пожить… чтобы вы не остались нищими…» — только и успел сказать и отдал богу душу.
Матушка Станка заплакала, крупные слезы катились из ее глаз, падали на шесток, и от горячего кирпича поднимался пар, исчезая в печи.
— Не плачь, матушка! — воскликнула Султэника, порывисто вскочив на ноги. — Я подожгу их… чтобы они сгорели… как мыши! Ведь не все еще из рода Киву умерли!
Матушка Станка остолбенела, до того грозный вид был у Султэники, так пылали ненавистью ее глаза. Часто моргая, старуха сказала с глубокой набожностью:
— Перекрестись, доченька, перекрестись, родная; злая мысль у тебя мелькнула… гони прочь нечистого!..
Склонив голову, старуха трижды прошептала: «Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!»
Мать и дочь успокоились. Султэника подбросила в печь полено. Старуха подлила в лампаду масла и приложила ко лбу пальцы, которыми она прикоснулась к лампаде, горевшей перед иконами.
— Хочу попросить я тебя, матушка… Сегодня Николин день, хочу и я попытать милость божию… Позволь мне не ложиться, пока петух не пропоет три раза… Может, Николай чудотворец подарит нам хоть малый кошель с деньгами; ведь вот у вдовы, о которой в священной книге-то говорится, было три дочери, и всем трем святой Николай помог.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.