Избранное - [3]
Дочь Киву писаная красавица, каких мало на свете! Личико белое, щеки как розы. А до чего ж красивы ее черные глаза! Но когда она хмурится, взгляд их грозен, как тьма кромешная. Черные волосы, отливающие синевой, гладко зачесаны на висках. Так причесывались и ее мать и ее бабка: этот обычай они принесли с верховьев реки Иаломицы, где не признают ни локонов, ни кудряшек.
Султэника сама чистота и естественность: даже если б брови ее не были как нарисованные, а губы ярки и свежи, словно бутон розы, все равно она не стала бы румяниться и сурьмиться.
Ее гибкий стан так тонок, что, кажется, вот-вот переломится, когда она идет, слегка раскачиваясь и изгибаясь.
Многим вскружила голову Султэника. Многие поглядывают на нее горящим взглядом.
В хороводе от нее глаз не отвести: так пляшет, точно пламя в ней пышет.
А какая у нее вышитая юбка, какой платок, какая шелковая сорочка, желтая, будто спелый колос, и тонкая, словно паутина! Упругая грудь обрисовывается под ней и трепещет, когда девушка, выйдя из круга, едва дышит от усталости.
Даже если Султэника изнемогала бы от жары, то все равно не засучила бы рукава на глазах у парней. А разве она украсит себя пионами, ноготками или астрами? Нет, у нее нет таких замашек! Лишь изредка увидишь ее с подснежниками в волосах или у пояса, трижды обвивающего ее стройный стан.
Только раз и пошла она на посиделки, с тех пор как стала взрослой девушкой, а теперь уж об этом и слышать не хочет. «Кому охота подурачиться, пусть тот и ходит на эти посиделки!» Пока спечется тыква в печи, парни девушек все донимают: то ущипнут, то поцелуют, да так, что они огнем вспыхнут! У одних отнимут пояс, у других булавку или платок, и в воскресенье, на танцах, пока отдадут свою добычу обратно, еще долго изводят девушек за корчмой у сарая. От самых озорных парней только и слышишь: «Ну-ка, милая, раздуй огонь». А когда бедная девушка становится на колени и дует изо всех сил, парень толкает ее, и она падает на спину.
Султэника нравом вся в покойного отца. Коль вспылит, к ней и близко не подходи. Захочет чего-нибудь, так непременно добьется своего, а уж разгневается — лучше и не попадайся ей на глаза!
Однажды пололи они с матерью кукурузу, и невесть что взбрело Султэнике на ум, а только она от самой зари до сумерек ничего в рот не брала, как ни упрашивала ее матушка Станка, — так и не выпускала мотыги из рук, пока не свалилась от усталости. Бедная мать еле живую дотащила ее до дому.
На другой день, очнувшись, Султэника увидела у своего изголовья мать и испугалась: лицо у старухи было желтое, словно восковое, седые волосы растрепались, глаза ввалились, она смотрела на нее скорбным взглядом; Султэника бросилась ей на шею и, не проронив ни слова, стала осыпать поцелуями ее лицо, а потом разразилась слезами, да такими горючими, что полотенце стало мокрым, хоть выжимай.
Злоязычные кумушки пустили по деревне слух, что Султэнику кто-то сглазил.
А уж как трудолюбива Султэника — второй такой и не сыщешь! За что ни возьмется, все у нее спорится, словно сам господь бог ей помогает: проворная, легкая, с верхушки стога как пушинка прыгнет, ткет так ловко и быстро, что только руки мелькают, — и оглянуться не успеешь, а у нее уж и пряжа готова! Добродетельнее ее трудно найти девушку. Как-то раз Ионицэ Ротару, парень видный и большой шутник, выскочил из круга парней и хотел было ее поцеловать, а она отскочила, словно наступила змее на хвост, и крикнула Ионицэ:
— Не смей, я лучше все лицо себе изрежу, но и тебе губы исполосую!
Все жители села, а пуще всего сплетницы просто диву давались, когда прослышали, что Султэника бродит и бродит как шальная по окрестностям деревни.
Едва забрезжит заря, глядишь — а она уже идет по лугу, ступает медленно-медленно; лицо у нее бледное, под глазами темные круги. Идет, идет и вдруг остановится где-нибудь на холме или у ручья. Прислушивается и стоит неподвижно целый час, а то и больше. Ветер колышет колосья. По камешкам журчат быстрые воды родников, и кажется, словно бубенчики звенят вдали.
Потом Султэника рвет цветы; сорвет — и тут же бросит; щеки ее горят, она будто пробуждается от глубокого сна. Глаза сверкают, как сталь на солнце.
Жоица, дочь Бачиу, рассказывала, что как-то ввечеру, на закате солнца, встретилась ей Султэника; стоит девушка на вершине холма, что отделяет реку Вылсану от реки Доамны, прислонилась головой к высокому кресту и глядит невидящими глазами на багровое зарево заката.
Обессиленная от дум, возвращается Султэника домой, потупив взор; к горлу у нее будто комок подступает, ее томит жажда. И если по пути ей встречается родник, она пьет, пьет, пока дыхание у нее не перехватит. Потом, набрав в ладони ледяной и прозрачной, как алмаз, воды, плещет себе в лицо.
Упаси нас бог от деревенских сплетен и от зависти негодных и недобрых людей!
Стоило только этой доброй девушке, которая не пожалела бы и последнего куска для ближнего, показаться людям на глаза, как они начинали шушукаться и злословить.
И как только они не старались очернить ее!
— Это Султэника-то красива? Как бы не так!
Рябая Илинка скорее голову дала бы на отсечение, чем признала, что Султэника красива.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.