Избранное - [10]

Танцевали брыул[4]. Парни заказали мужской танец и старались теперь переплясать друг друга. Лишь немногие девушки осмелились кружиться в этом танце, но зато уж и плясали его на славу.

XIV

По склону холма, возвышавшегося между Домнешть и Беривоешть, взбиралась Султэника, подгоняя корову-белянку и теленка, который потихоньку прикладывался к вымени, выпуская на ходу розоватый сосок, покрытый каплями молока. Корова мычала и, поворачивая голову, глядела на него черными ласковыми глазами с густыми ресницами. Верный старый Лэбуш бежал вслед за хозяйкой.

Султэника шла, неотрывно глядя вдаль, луговые травы доходили ей до пояса. Она была худа, бледна, тонкое лицо ее стало совсем прозрачным, можно было пересчитать синие жилки на висках. Взгляд ее огромных миндалевидных глаз не выражал ни любви, ни ненависти; в нем уже не было ни крупицы веры, когда она вглядывалась в равнодушное небо, распростертое над головой лиловым погребальным покровом.

Она покинула родительский дом — даже он опостылел ей, и все кругом казалось Султэнике пустым и лживым. Она бросила все, что у нее было, и пустилась в путь, ища дорогу к горе Попэу, где когда-то паслись отцовские отары овец и стада крупного скота.

Она хотела, чтобы затерялся ее след, чтобы утихло ее усталое сердце.

Трава, олеандры, маргаритки, густые побеги клевера, вьющийся дикий горошек — все колыхалось, как легкие волны, пестрело точно домотканый цветистый холст. Из травы подымались красные венчики искорок. Пушистая дерябка, опаленная солнцем, благоухала, как цветущая липа. На каждом шагу Султэнике попадались желтые цветы одуванчиков, возвышавшиеся в траве, как часовые.

Вокруг простирались холмы и долины, окаймленные на горизонте изогнутой зеленой цепью гор.

Над всей этой красотой высоко в небе парил орел, описывая широкие круги и распластав крылья, концы которых порой чуть вздрагивали.

Султэника добралась до вершины холма. Долго, с тоской смотрела она на колокольню деревенской церкви… потом исчезла в долине, словно в траве потонула…

Корова замычала, и жалобное мычание ее затерялось в глубине долин…

Перевод М. П. Богословской.

СМУТА

Посвящается Александру Влахуцэ[5]

I

Солнце зашло.

Густая, высокая пшеница, ячмень, овес и просо колыхались от легкого дуновения теплого южного ветра. Спелые колючие колосья, отягощенные крупными тяжелыми-зернами, отливали червонным золотом; лениво покачиваясь, стелились они по долинам и холмам, среди которых приютилась деревня Мэгура. Часть посевов была уже скошена, связана в снопы и сложена в скирды.

Но вдруг косцы, оставив работу, в суматохе бросились бежать к своим хижинам, подгоняя быков концами вил. Старики, молодые мужчины и их жены, с трудом тащившие за собой детей и унимавшие в то же время младших, что сидели у них на руках, парни, хлопавшие бичами, подгонявшие испуганную скотину, — все метались по межам, пробиваясь на широкую дорогу, ведущую к деревне.

Одни выбегали с кукурузного поля, сливались с толпой и на ходу спрашивали, указывая на восток:

— Что там такое, дядя Стружан?

— Какие вести, братец?

— Что стряслось, Дину?

— Что бы там ни было — все плохо, — отвечал поп, подтыкая за пояс полы своего подрясника. — Гони быстрей, жена. Что у тебя руки отсохли, что ли?! Ведь беда уже близко.

— О господи, грехи наши тяжкие, что же это еще такое? — бормотала старуха Уца, пытаясь вызволить свою телку, застрявшую между телегами.

Босая, с почерневшими, ободранными ногами, она бежала, не обращая внимания на острые камни и колючий кустарник, и что было сил палкой подгоняла телку.

Позади всех в тележке, которую тащили два жеребца, сидели, прижавшись друг к другу, Миу и Кобила.

— Еле избавился я от барщины, от арнаутов[6] и чужеземцев, прятался в глуши лесов, голодал, ел только дикие ягоды и груши, все вытерпел, о тебе думая. А теперь вот не прошло и пяти дней, как мы повенчались, а тут новая напасть…

— Ничего не поделаешь, Миу, — отвечала ему Кобила. — Мы пойдем в отряд Дину Потопа. Я буду все время с тобой: ночью на перекрестках дорог, а днем в ямах хорониться. Невмоготу стало. Я вот женщина, и сердце мое чует: надвигается смута, и уже не спастись ни нам, ни нашим детям.

— Надвигается, черт бы ее побрал, — пробормотал Миу и, чтобы заглушить свою злобу, поцеловал белые щеки жены, на которых, словно лепестки дикой розы, пылал румянец.

Пыль, вздымаясь, окутывала желтоватым дымом перепуганных людей. Грохот колес и шум голосов пугали лесных птиц. С криком метались оглушенные стаи скворцов, будто увидев ястреба. Ласточки уносились стрелой в безграничные дали. Мычание скота смешивалось с ржанием лошадей. В ложбинах выстроились в ряд колодцы с неподвижными, словно вонзившимися в небо «журавлями».

II

Крестьяне подбежали к деревне; домашние птицы испуганно забились в кусты, собаки лаяли так, будто на деревню напали грабители; даже ленивые свиньи суматошно метались во все стороны, визжа, точно под ножом.

Перепуганная толпа хлынула в церковь.

Небо на востоке, насколько хватало глаз, было объято заревом; совсем близко от деревушки полыхало огромное пламя, клубами валил дым, летели искры, кружась в облаках хмурого тумана.