Избранное - [12]

Миу рвал на себе волосы; он целовал ноги начальника и вопил:

— Хозяин, у меня ничего нет, не мучайте меня, у меня дети умирают с голоду, отпустите меня!.. Бог вас услышит, хозяин, если вы сжалитесь надо мной.

Турки пощадили его. Повернув своих коней, они умчались как ветер.

Миу бросился к тележке. Хватая сено огромными охапками, он стал выбрасывать его наземь и, ничего не видя перед собой и не отдавая себе отчета в том, что делает, кричал так, будто его рвал на куски дикий зверь:

— Вставай, Кобила!.. Не притворяйся!.. Это я!.. Проснись!..

Он поднял ее, положил на траву. Она была еще теплая. Спина, залитая кровью, была вся изранена турецкими ятаганами. Изо рта у нее торчали щепки: чтобы не кричать, она впивалась зубами в дно тележки.

Миу завопил, словно чувствуя в своем сердце все удары, изрешетившие спину Кобилы.

Он вскочил в смятении и изо всей силы хлестнул лошадей кнутом. Лошади умчались.

— Скачите, ищите себе нового хозяина, а мне с вами больше нечего делать!

Он бросился целовать Кобилу, потом снова вскочил на ноги, стиснув в руке кнут. Ударив себя кулаком по лицу, он застонал:

— Плачу, как баба!..

И, поднеся рукоятку кнута ко рту, он всадил ее себе в горло, захрипел и упал на землю.

Прошла неделя, и смута утихла. Жители Мэгуры, еле держась на ногах от голода, возвращались в родное село.

Хижины свои они нашли опустошенными, церковь сожженной, святые иконы оскверненными.

А дети, утолив голод, стали гоняться за стаей ворон и наткнулись на Миу и Кобилу, лежавших друг возле друга с выклеванными глазами и выдолбленной грудью; лошади, запряженные в тележку, паслись рядом.

Перевод М. П. Богословской.

НИЩИЙ

Осенний ветер, сырой и холодный, жалобно свистит в поредевших листьях деревьев в роще Витана.

Дымбовица, извиваясь, спокойно несет свои мутные, желтые воды, в которых кое-где плавают сгустки крови, стекающей с берега, где стоит скотобойня. Тяжелое зловоние наполняет воздух, пронизанный густой, леденящей изморосью.

Стаи ворон, распластав крылья, то перемешиваются, то с карканьем разлетаются в разные стороны и опускаются пятнами дегтя на белые черепа быков и буйволов, рассыпанные на окровавленной земле перед бойней.

Далеко, далеко на левом берегу реки, за постоялым двором, виднеется на перекрестке дом кузнеца Кэлимана с облупившейся штукатуркой. Он покосился набок, черепичная крыша потрескалась, заплесневела и поросла мхом: наверху черепицы, похожие на толстые зеленые чешуйки, образуют два выступа. На завалинке, где набросаны разные инструменты, под широким навесом сидит, поджав под себя ноги, кузнец Кэлиман. На его худощавом, смуглом и черном от дыма и копоти лице сверкают огромные белки глаз; во рту он держит потухшую трубку, и, когда попыхивает ею, пепел взлетает вверх, а толстые губы его раскрываются, обнажая за седеющими усами и бородой, посыпанными пеплом, крупные редкие зубы. Волосы его, смазанные подсолнечным маслом, курчавятся на грязной шее. Рубаха, вся в заплатках, подпоясанная кушаком, украшенным пуговицами, сползает с правого плеча.

Жена Кэлимана Ралука сидит, съежившись, в углу завалинки. Она полуодета, ноги ее прикрыты грязным одеялом; ребенок, надувая смуглые щеки, жадно сосет ее истощенную грудь.

Кэлиман, сунув трубку за пояс, вытаскивает из-под полы штоф водки и подносит его ко рту.

— Опять потягиваешь, Кэлиман? — ворчит Ралука. — Зима-то на носу, а дети раздеты…

— Ну и пусть, — ухмыляется Кэлиман, встряхивая длинными волосами.

— Ты готов последнюю рубаху в трактире оставить, собственную шкуру и голову пропить, — бормочет Ралука, резким движением отрывая ребенка от груди.

— Все мое; захочу и пропью.

— Засмеют тебя цыгане.

— Эй, Ралука, смотри, как бы я не отхлестал тебя сегодня ради воскресного денечка, — огрызается разозленный Кэлиман, высовывая из широкого рукава рубахи мускулистую, волосатую, жилистую руку.

Потом он осторожно подносит ко рту штоф и, сделав два больших глотка, протягивает его Ралуке и добродушно говорит:

— На, выпей и ты, сука, выпей, гадюка, — хоть я и колочу тебя, а все ты из меня жилы тянешь.

Ралука, схватив штоф и выпив, опять заворчала:

— Если б не калека, который собирает милостыню тебе на мамалыгу и на тюрю, распевая на улицах, ты бы пропал, мерзавец.

— Ну и пусть просит, ведь я его подобрал и вырастил.

— Вырастил, верно, и ты же ему ноги искалечил, — ответила Ралука, крестясь.

— Молчи, Ралука! — заорал Кэлиман, вскакивая.

Но встав во весь рост, он покачнулся, оперся о стену, проглотил остаток водки, вздохнул и, пристально глядя в глаза цыганке, быстро проговорил:

— Вот ты хоть тресни, а я спою песню Сотира:

Неумыта и космата,

Накажи ее господь,

Каждый вечер пьяновата,

Рыхловата, словно вата,

Накажи ее господь.

Днем блуждает, в ночь рожает,

От кого, сама не знает,

Накажи ее господь.

Глаза Кэлимана помутнели и подернулись желтой пеленой. Он сник и, пробормотав несколько слов, ударил ногой по пустому штофу, который разбился вдребезги. Неожиданно он начал дрыгать ногами, пытаясь пуститься в веселый пляс, а голова его то склонялась набок, то свешивалась на грудь. Согнувшись, мелко топоча ногами, Кэлиман выбивал пятками дробь; руки его бессильно свисали; вдруг он загорланил быструю песню: казалось, будто вдали бьет барабан.