Избранное - [13]

Потом Кэлиман стал петь все тише, все медленнее. Он тяжело дышал, бессмысленно топчась на месте.

Ралука, оцепенев, смотрела на своего мужа. В хмелю он становился невменяемым. Охваченный бешеной злобой, он ничего не видел перед собой, дрался чем попало и ломал все, что попадалось ему под руку; однажды он швырнул оземь ребенка; в другой раз проглотил два горящих угля и хотел кинуться в колодец, вопя во всю глотку, что у него «горит нутро».

— Эй, Кэлиман, отправляйся-ка спать, будет тебе землю-то зря топтать, — робко сказала Ралука.

— Спать, а? Спать? — закричал Кэлиман в ответ. — Вставай ты, сука, да разведи огонь в кузнице. Помоги мне, не то изобью до полусмерти.

— Грех, Кэлиман, ведь сегодня воскресенье. Бог тебя накажет, — пробормотала Ралука, прикрывая лохмотьями ребенка, который уснул, засунув в рот палец.

— Никакого греха нет! Вставай, колдунья, не то вот что тебя ждет! — заорал Кэлиман, хватая кузнечный молот и с трудом подымая его. — Никакого греха нет, было бы грешно, если бы водку и мамалыгу нам давали Илья пророк и господь бог.

Он обхватил Ралуку за талию, но, не сумев приподнять ее, ущипнул несколько раз и потащил за собой в бездонную тьму кузницы.

Серая туманная завеса сменилась моросящим дождем; стояла кромешная тьма — хоть глаз выколи, в двух шагах ничего нельзя было различить. Только на севере вспыхивали дрожащие лиловатые молнии, освещая на миг черные дрожащие деревья, которые виднелись вдали, там, где роща Витана, казалось, сливалась с небесным сводом. Вслед за этими слабыми мерцаниями, словно раздвигавшими завесу тьмы, все вокруг снова погружалось в необъятный, безмолвный мрак.

В эту непогодь в кузнице запыхтели мехи над грудой багровых и оскалившихся углей; они начали приплясывать, подбрасываемые тяжелым, ритмичным, сонным дуновением, вылетавшим из железных трубок; звездочки искр потрескивали, веером взлетая в таинственную тьму и постепенно угасая.

Если бы сквозь шум дождя, который лил теперь немилосердно, не слышны были ругань Кэлимана и режущий слух скрип тележки, приближающейся к порогу кузницы, можно было бы подумать, что в мире все умерло.

— Едет, бедняга, небось продрог совсем, одежонка ведь на нем совсем худая, — бормотала окутанная глубокой тьмой Ралука, натягивая цепь мехов.

— Если он ничего не принес, пусть лучше не показывается мне на глаза! — ответил осипшим голосом Кэлиман и побрызгал кузнечным кропилом угли, все сильнее разгоравшиеся голубоватым пламенем.

У порога послышались жалобные звуки скрипки и голос нищего. Казалось, кто-то поет сквозь сон, будто выводит свою жалобную песню ветер. Дрожащий голос то замирал, и скрипка звучала тогда отчетливо и громко, то словно пробуждался, и тогда можно было разобрать причудливые слова, а струны лишь трепетали под рукой скрипача.

Когда тележка, которую тащила девочка лет двенадцати, остановилась у порога кузницы, песня затихла. В тележке, при свете раскалившихся добела углей, едва можно было разглядеть безногого человека, прикрытого рваной дерюгой; худой рукой он придерживал длинный гриф скрипки.

— Ну, что привезли? Хороша добыча? Повезло вам в городе? Нашлись добрые души? А? Да что у вас язык, что ли, отнялся? Что вы там бормочете? Зазнались, что ли, раз кошелек полон?! А ну-ка отсыпьте-ка батьке полную пригоршню. Вот слепой, что у Оленицы, принес с ярмарки три двадцатки, а у него дудка, а не скрипка, и он знает всего лишь две песни!

Сказав это, Кэлиман, спотыкаясь, подошел к тележке, напрягся и, подняв ее, бросил в кузницу, прямо напротив груды углей, объятых серебристыми язычками пламени.

Ралука окаменела. Огонь освещал только часть ее лица. Кэлиман, прыгнув в яму, где обычно бил молотком по наковальне, очутился прямо перед нищим, отер грязный пот со лба, схватил большой молот, вытаращил налитые кровью глаза и грубо заорал, ударяя себя кулаком в волосатую грудь:

— Ну, говори же, сколько ты получил, не то я расплющу твой язык на наковальне!

Голова нищего свесилась набок. Все его тело — комок желтовато-синеватого мяса. Он так худ, что можно пересчитать все ребра. Вместо ног два жалких обрубка, покрытых безобразными рубцами. Тонкие, как плети, руки с длинными, худыми, грязными пальцами. Живой была только голова этого страшного существа. Большие черные влажные глаза, осененные длинными ресницами, глядели кротко и глубоко. На бледно-мраморном лбу кольцами вились черные как смоль волосы. На губах застыла страдальческая улыбка.

— Ну, говори же! — вопил Кэлиман, разгоряченный водкой, духотой и сжигаемый ненавистью, кипевшей в его груди. — Ну говори же, как новая песня?! Повезло тебе в городе?

Спида, девочка, привезшая тележку, видя, что отец ее вылезает из ямы, пустилась наутек. Калека вздохнул, закрыл глаза и вытянул руки по краям тележки. Слезы покатились по его желтовато-белым щекам. Лицо его было словно вылеплено из воска. Он походил на смуглого Христа в грязных лохмотьях.

— Ох, и злой народ в городе, — кротко сказал нищий. — И злой же, а все потому, что одет хорошо. Надо быть красивым, сильным, здоровым, чтобы богачи подавали тебе милостыню.

И, раскрывая большие, опухшие от слез глаза, он прижал к груди скрипку и мягко продолжал: