Избранное - [38]

Базаржав, поприветствовав их, прошел к хоймору и уселся на его западной стороне. Садясь, он успел обратить внимание на множество пут и недоуздков, рядами висевших на стене юрты. Нельзя было не заметить и сёдла, уздечки в серебряных узорах.

Цэвэлжид, как только вошла дочь, отложила в сторону пряжу.

— Угости его чаем.

Базаржав тем временем вытащил из кисета свою толстую, словно ножка козленка, трубку и, закуривая, обратился ко всем с традиционным вопросом о благополучии и сохранности скота.

Тут и Улдзийма подоспела с чаем и угощениями. Базаржав залпом осушил пиалу и попробовал еду.

Заметив валяющиеся у печки конфетные обертки, окурки от сигарет и папирос, он не преминул задать Цокзолу еще один вопрос:

— Хорошо ли съездили в город?

— Очень хорошо!

— Скот нынче дорогой?

— Не очень…

Базаржава все это вовсе не интересовало, но дань уважения хозяину надо было отдать. На этом их беседа закончилась.

Базаржаву хотелось еще о чем-нибудь спросить, однако в голову ничего не приходило, и поэтому он молча продолжал дымить трубкой. Наконец он от нечего делать выдумал какую-то историю о пропаже трех лошадей у его соседа и поинтересовался, не заметил ли Цокзол-гуай их где-нибудь здесь поблизости.

— Ничего не слышал… Да и здесь у нас чужие люди не появлялись.

Двое гостей, тоже подключившись к их разговору, в один голос подтвердили:

— Не видели… не слышали.

— Из-за них чуть своего коня не загнал! Вот и решил поспрашивать сначала, чем без толку мерить эту безбрежную степь… Если что услышите или сами заметите, то, пожалуйста, сообщите мне, — попросил он.

— Непременно, — ответили все.

Гости Цокзола засобирались в дорогу. Базаржав уголком глаза продолжал следить за Улдзиймой и всякий раз, встретившись с ней взглядом, смущался, как и она, но старался улыбаться, чтобы не выдать свое состояние. Потом вдруг вскочил и помог Улдзийме, когда та начала процеживать молоко; вызвался придерживать нити, когда она взялась вить веревку. Словом, он всячески пытался привлечь ее внимание.

Вечером он помог ей отделить ягнят от маток и, решив заночевать у них, стреножил коня и выгнал его на пастбище.

Все это время Базаржав с Улдзиймой переговаривались только о разных пустяках. По его просьбе она довольно подробно рассказала о надоме и городских новостях. «Осуществится ли моя задумка?» — думал Базаржав, не отрывая от нее взгляда.

Ночью он несколько раз пытался пробраться к ней под одеяло, но тщетно: Улдзийма исцарапала ему руки и чуть не вывернула указательный палец.

Рано утром Базаржав отправился за своим скакуном и, возвращаясь, встретил Улдзийму: она собирала аргал. Остановив коня, он игриво сказал ей:

— Ты еще припомнишь меня!

— Неужели? — насмешливо отозвалась она.

Потом, заметив его исцарапанную руку, подумала: «Хорошо же я его разукрасила». Она едва сдерживала себя, чтобы не засмеяться.

— Тише едешь — дальше будешь! Свое я возьму! — буркнул он и, стегнув коня, поскакал к их юрте.

Улдзийма посмотрела ему вслед, расхохоталась и стала напевать:

После твоих упреков страшновато…

Замуж за тебя выходить.

Базаржав в то утро вместе со всеми забивал колы, натягивал веревки для привязывания жеребят, закупоривал бурдюки для кумыса.

Цокзол рано пригнал весь свой табун из трех косяков — предстояло ловить жеребят. А до этого всегда находилось много охотников.

Вот и сейчас прискакали из всех айлов и мальчишки, и старики, чтобы быть участниками этого веселого праздника, который почитался в этих краях издревле и сохранился до наших дней. Для самого хозяина айла это был настоящий надом.

В определенное время года, чаще всего с июля, кобылиц отделяют от табуна, чтобы держать их вблизи юрт, специально для кумыса. Сначала готовили место для дойки: забивали колы, натягивали веревки для привязывания жеребят, затем уже ловили их.

Урс[45] повторялся из года в год, поэтому табун Цокзола, привыкший к нему, спокойно стоял у загона.

Цокзол на ходу выпил пиалу чая и сразу же взялся выносить из юрты бурдюки, недоуздки, веревки. Затем он попросил жену достать из сундука светло-голубой хадак[46] и, привязав его к кончику своего укрюка, отправился в табун.

Лошади, увидев толпу людей с укрюками, вздыбились, норовя ускакать в степь.

У Цокзола задача была нелегкая: по обычаю именно ему, как хозяину, нужно было заарканить жеребенка, родившегося первым. На сей раз ему повезло — он сразу набросил на него петлю. Все поспешили ему на помощь, держа наготове веревки и недоуздки.

Усмирив жеребенка-первенца, привязали к его недоуздку хадак. Заарканенный жеребенок стал взбрыкивать и пятиться, стараясь освободиться от недоуздка. После хозяина уже всем разрешалось арканить любого приглянувшегося жеребенка. И тут началось что-то невообразимое: все окрест тонуло в криках, конском топоте, фырканье и ржанье, слышались тонкие и пронзительные голоса жеребят.

Наиболее резвые и пугливые лошади легко отрывались от табуна и уходили в степные просторы, но ненадолго. За ними тут же устраивали погоню мальчишки, соскучившиеся по быстрой езде, и в один миг возвращали их обратно.

Среди всех арканщиков особой ловкостью выделялся Базаржав. Он играючи укрощал самых резвых жеребят — и двухлеток, и трехлеток. Все с удивлением и восторгом смотрели на него. Ему же хотелось, чтобы его похвалила Улдзийма, и он украдкой поглядывал на нее в надежде услышать ее одобрительный возглас.