Избранное - [179]

Жама сердито расшвырял поленья, сложенные возле печки, одно из них угодило в окно, и стекло со звоном разлетелось. Кассир, крупный сильный мужчина, испуганно завопил: «Караул! Спасите! Убивают!» Бухгалтер — франтоватый здоровяк — прошмыгнул за спиной Жамы и пополз на четвереньках, намереваясь спрятаться под стол. В маленькой, тесной комнатке после всей этой суматохи поднялась пыль, и люди, сбежавшиеся на крики кассира, начали чихать и кашлять. Жама бросился вон из комнаты. Он забежал домой, схватил ключ от кладовки, взял часть припасенного к Новому году бараньего крестца, сунул его в мешок, потом положил туда папиросы, бутылку водки, печенье, масло, уложил мешок на детские санки и, выйдя из поселка, зашагал к горе Шинст.

Только когда он оказался в открытом поле, Жама попытался вспомнить, что же все-таки произошло. Госхозовский поселок уже скрылся из глаз, в поле поднялась поземка, и Жама почувствовал, как злость куда-то улетучилась и на смену ей пришло уныние. «Да, наломал я дров… Мне это наверняка даром не пройдет. Хотя выгнать, я думаю, не решатся. Да, некрасивая история получилась! Шуму наделал на весь поселок… И представитель милиции как на грех явился. Стекло разбил… Хорошо хоть все благополучно кончилось, мог человека изувечить. Но все равно, суда не миновать. Бедная моя женушка! Бедная моя Норжма! Что с ней стало, когда услышала обо всем? Подумала, вероятно, что я с ума сошел… Новый год скоро, а я сыну и дочке хоть бы конфет купил… Наверное, за всю жизнь их ни разу и не поцеловал… А ведь дети у меня хорошие, учатся отлично. Ну да что теперь делать… Поскорее бы добраться к моим парням. Наверное, не раз уже выходили на дорогу, терпение потеряли… А вдруг они решили, что я попросту сбежал домой, что до них мне и дела нет?»

То ли оттого, что ему стало жарко от быстрой ходьбы по заснеженной дороге, то ли потому, что его мучили стыд и раскаяние, на лбу у него выступила испарина и спина взмокла. Жама на ходу снял шубу, кинул ее на санки и продолжал идти.

Около полудня Жама различил вдали очертания горы Шинст и обрадовался, ему показалось, будто он уже добрался до «Медвежьей берлоги», будто он ощутил дым родного очага. Тут только он вспомнил, что, выйдя из госхоза, не сделал ни одной остановки, и решил немного передохнуть. Он вытащил из мешка пачку папирос, открыл ее, достал папиросу и собрался было закурить, но вспомнил, что забыл спички. И зашагал дальше, держа в зубах нераскуренную папиросу.

На закате солнца Жама подошел к подножию горы Шинст и начал подниматься. Солнце село, подул холодный ветер, Жаме казалось, что даже валенки потяжелели. Чем дальше он продвигался вперед, тем выше становилась гора, а дорога — все длиннее.

Было тихо, слышалось лишь поскрипывание снега под ногами. И тут словно нашло на Жаму что-то — стоило только подумать: «Уж не крадется ли сзади волк!», как он, невольно затаив дыхание, оглядывался. Но вокруг ничего подозрительного. «А вдруг меня впереди подстерегает медведь?» — думал Жама, и ноги словно прирастали к дороге. Он пытался справиться с собой. «Ну откуда здесь взяться медведю», — говорил он себе и шел дальше. Неожиданно его остановила другая мысль: «Что, если я приду в «Медвежью берлогу», а парней нет? А вдруг они потеряли терпение и пошли мне навстречу?» И тут же он снова успокаивал себя: «Ну почему же? Ясно, они на месте! Если бы и пошли мне навстречу, мы бы встретились». Жама увидел очертания пней и поленницы и обрадовался. Наконец-то он добрался до места. Он разом стряхнул с себя и тягостные думы, и странное наваждение.

— О-о-о! — звонко крикнул Жама, и сиявшие в небе звезды будто затрепетали от этого крика, а эхо в тайге подхватило: «О-о-о-о!»

Для приунывших парней, сидевших в доме, этот клич прозвучал праздничным маршем. Они похватали свои шубы и куртки и кинулись к низенькой двери. И эхо донесло до Жамы их голоса: «О-о-о-о!» Жама еще раз крикнул в ответ. «Как я мог заподозрить их?» Он прокричал: «Я иду! Я, Жама, иду!» Несколько минут спустя в «Медвежьей берлоге» началось радостное оживление и смех, зазвенела, как прежде, посуда.

Лесорубы сели ужинать при свете пяти свечей. Жама снял с себя даже нательную рубашку. Он раскурил папиросу и, неумело пуская дым, проговорил:

— Вы настоящие мужчины. Наверное, ошкурили и все поваленные деревья? Молодцы! Нас хвалят все — и в школе, и в детском садике, в лечебнице и в конторе — за то, что хорошие дрова заготовили… Я обращусь в партком и к администрации, чтобы вас премировали…

Тут парень, собиравшийся подстрелить изюбря, сказал:

— Жама! Я ведь решил убить изюбря… Только никак не мог отыскать стадо…

— Ну, ты, парень, не дури! Ты же знаешь, что нельзя охотиться на охраняемых законом животных?.. Ты что, решил устроить мне выговор…

Стихотворец, разодрав руками кусок жирного мяса, откинул тыльной стороной руки волосы, падавшие на лоб, и сказал:

— А мы как раз договорились завтра утром уехать отсюда… В самом деле уже договорились.

— Да, было! — подтвердили двое других.

— Перестаньте меня разыгрывать! Ни за что в это не поверю. Не такие вы люди, — прервал их Жама и решил не рассказывать парням о том, что с ним случилось в госхозе.