Избранное - [181]

Он широко разводил руками, метался по сцене, щурился и таращил глаза. Хорошо он читал или плохо — не знаю. Мне почему-то было стыдно за него, я сидел, не поднимая головы, и, когда люди рядом смеялись и шумели, думал: «Да они просто смеются над беднягой! Какую чепуху он читает!»

А утро в день надома было очень веселым! Мы спешили на надомскую площадь, позабыв о вчерашних наших разговорах, о вечере и концерте. Брат, видя наше нетерпение, сказал:

— Ну, вы прямо лететь готовы! Смотрите не переломайте себе руки и ноги во время скачек, когда станете состязаться с другими сорванцами. А как слезете с коней, покрепче привяжите их к коновязи или спутайте им ноги. — Он вытащил кошелек, достал оттуда пачку красных десяток и дал нам по одной.

— Купите себе хушуров.

Потом он сел на велосипед и умчался — только спицы засверкали на солнце.

Мы посмотрели на надомскую площадь — там уже пестрели шатры, развевались флаги, белело несколько юрт. Вереницы людей — кто верхом, кто пешком — тянулись к площади. Нетерпеливые ребятишки скакали во весь опор, вздымая пыль. Нам тоже хотелось пришпорить своих коней, но мы решили, что нам, взрослым, серьезным людям, не пристало уподобляться детворе. Проезжая через сомонный центр, мы даже остановились, разглядывая праздничное убранство поселка. На каждом доме алело знамя, здания были украшены голубыми, красными и зелеными лентами, выстриженными языками, как зубья пилы. Самым нарядным выглядел белый дом с зеленой крышей, где помещался красный уголок. Под самой крышей вдоль всего фасада длинной лентой тянулись маленькие красные флажки. Сочетание белого, зеленого и красного радовало глаз. На Створках высоких ворот были прикреплены большие портреты Сталина и Чойбалсана и развешены голубые и красные транспаранты с лозунгами, написанными старым и новым алфавитами. Интересно, кто это так хорошо нарисовал портреты? Мы разглядывали портреты вождей и даже пересчитали ордена. Потом поговорили о том, кто важнее: Сталин-гуай или Чойбалсан-гуай.

На холме, справа от сомонного центра, мы увидели белые и зеленые русские палатки, не похожие ни на дом — потому что они были из ткани, ни на юрту — палатки были квадратные. Тут же стоял грузовик. Мы подъехали поближе. Из палаток, выстроившихся в ряд, выходили люди. Дверцы машины были раскрыты, серебристый бампер сверкал на солнце. Наши кони, почуяв запах бензина, пятились назад, но мы, желая показать свое искусство, не прибегая к кнуту, заставили их подойти к машине совсем близко.

Мы знали, что в квадратных палатках жили русские, которые приехали сюда составлять географическую карту. Мы смущенно перешептывались, наблюдая за краснощекими, загорелыми солдатами в защитного цвета форме. Вот в одной из палаток кто-то заиграл на баяне, послышалась песня. Мы следили за тем, как солдат чистил щеткой свои сапоги. А в стороне группа солдат явно заинтересовалась нами — они негромко переговаривались и смеялись, поглядывая на нас. Здесь, видно, тоже готовились к празднику: один солдат поставил на капот машины квадратное зеркальце и, размазав помазком по подбородку и скулам белую пену, брился, другой — низенький и широкоплечий — мыл голову и шею, а его товарищ поливал ему из ведра. Начищавший сапоги солдат, кажется, закончил свою работу, он положил щетку, что-то крикнул остальным, хлопнул ладонями по голенищам сапог и пустился вприсядку. Мы не выдержали и рассмеялись.

— Может, спешиться и подойти? — шепнул я.

— Так и сделаем! Попросим табаку, поговорим… — сказал Хоролсурэн. Однако обратиться к ним мы так и не решились и продолжали издали наблюдать за русскими. Веселый солдат по-прежнему плясал вприсядку, а другой ходил вокруг него, подбоченясь и плавно поводя рукою, видимо, он танцевал за партнершу. Из палатки, что стояла в центре, вышел рыжий баянист и приблизился к танцующим, которых окружили смеющиеся товарищи. Солдат, что курил, сидя на подножке машины, вдруг махнул нам рукой и поманил к себе. Мы переглянулись.

— Давай подойдем! Ты же ведь парень хоть куда — если спросят что-нибудь, за словом в карман не полезешь. Попроси у них табаку, покурим… — сказал Хоролсурэн и первый слез с коня.

Я тоже спешился. Коней мы, помня наказ брата, спутали покрепче. В школе меня считали учеником, хорошо разбирающимся в политике. Однажды к нам приехал товарищ из аймачного управления. Он был у нас на уроке и задал ученикам три вопроса: «В каком году родился Ленин? Кем является маршал Чойбалсан? Кто у нас секретарь аймачного партийного комитета?» И когда я ответил на все три вопроса, то получил оценку: «Политические знания хорошие», а товарищ из аймака сказал: «Вы все должны уметь отвечать на такие вопросы, как вот этот мальчик!»

Мы подошли к русским. Приземистый и плотный веселый солдат улыбнулся нам и, кивнув на плясуна, захлопал в ладоши. Баянист запел, так широко раскрывая рот, что нам казалось, он вот-вот вывихнет челюсти. Глядя на него, мы едва удерживались от смеха. Ведь у нас никогда так не поют. Наши певцы обычно едва разжимают губы. Плясуны устали и вышли из круга, тяжело дыша.

Мы заинтересовались автомобилем и принялись разглядывать его со всех сторон. Его тоже приукрасили к празднику — металлические диски колес были выкрашены суриком. Солдат, который брился возле машины, закончил свое занятие и тщательно вытер полотенцем покрасневшие после бритья подбородок и скулы, а потом полил из бутылочки себе на ладонь и растер жидкость по лицу. «Это он одеколоном освежается!» — решили мы. Солдат поглядел на нас, сказал что-то и брызнул в нас одеколоном. Мы, хохоча, бросились бежать. И тут вдруг Хоролсурэн завопил, как теленок, которому крутят хвост, и стал сердито тереть глаза. Я радовался, что одеколон попал мне на воротник и плечо, однако друг мой все еще тер глаза и ворчал: «Вот болван… Так можно и глаза повредить…» Затем, опасаясь, как бы и мывший голову солдат не вздумал облить нас, мы обошли его стороной и остановились невдалеке от баяниста. Нам очень хотелось потрогать клавиши баяна, но мы боялись сказать об этом музыканту. А тот, словно не замечая нас, увлеченно играл, прильнув щекой к баяну.