Избранное - [69]

— Господи-владыко, не оставь нас! — бормочет Настасья вслух.

Была она еще молодая, всего третий год замужем, но детей у нее не было. Бабы болтали, будто из-за этого разлад у нее с мужем, оттого, мол, и исхудала, как шкелет, а ведь девкой какая видная да ладная из себя была. Иссушила ее тоска. Разве ж узнать ее, прежнюю, в этой замученной, испитой женщине. Про худобу ее бабы тоже нехорошее говорили. А за три года она и впрямь изменилась, не узнать: прежде веселая была, певунья, а теперь будто подменили. Тихая стала как мышка, по дому и то на цыпочках ходила.

Хотелось бы Настасье с Ульяной жить как положено по-соседски, мирно, в ладу, да никак не выходит. После каждого Ульяниного прихода чего-нибудь в доме недосчитаешься. Симион ворчал: «Гони ты ее в шею! Зачем старую паскуду приваживаешь?» А разве она приваживает? Разве она рада ее приходам? Но не может она выгнать из дому человека…

Вечерело. В село пригнали стадо.

Симион мог вернуться с минуты на минуту, а старая ведьма все не трогалась с места, будто приросла к скамье и оторваться не может. Настасья отложила пряжу, пошла во двор. Налила корове воды в поилку на случай, если Симион ее не продал, собрала хворосту на растопку, кочерыжек кукурузных: пора было уже ставить мамалыгу.

А Ульяна все не уходила. Смеркалось. В домах зажигали лампы. Настасья никак не решалась сказать соседке, уходи, мол, та была чуть ли не вдвое старше, ей бы самой догадаться, не стоять у нее над душой, уйти. Но Ульяна все медлила, медлила…

Когда вернулся Симион, Настасья уже изнемогала от усталости. Задурила ей Ульяна голову никчемными разговорами. Но слава тебе господи, Симион был навеселе, корову он продал удачно и, как полагается румыну, зашел в корчму, выпил на радостях.

— Ну что, тетка Ульяна, опять ты тут?

— Не от хорошей жизни, милок.

— Жила бы как все, не жалилась бы. Беспокойные вы. Не сегодня завтра помирать, а все не угомонитесь. На тем свете за все поплатитесь…

— Чего мне про тот свет загадывать, коли на этом жизнь никак не уставится? Будь она неладна!

— За сколько продал-то? — спросила у мужа Настасья.

— За восемь тысяч двести.

— Повезло! — одобрила Ульяна.

— Повезло, — согласился Симион. — Потому как приехал я на ярмарку затемно, а тут подвернулся какой-то тентюх, ненашенский. Опосля навезли дойных коров, хоть пруд ими пруди, а я уж к тому времени свою продал… Вот ведь как оно повезло!..

Симион швырнул на кровать кожаную сумку, снял кафтан, грузно уселся на стол и, достав из-за пояса тряпицу с деньгами, протянул жене:

— На, положь в ящик.

— А тут все? Сосчитал ты? Может, не все?

— Вот, дуреха, сама пересчитай.

Настасья развязала тряпицу, разложила деньги на столе и стала пересчитывать. Сосчитав, она снова завернула деньги, положила в ящик и заперла. Ключи положила на стол.

Глаза Ульяны из темного угла сверкнули раскаленными угольями. Она медленно, как бы нехотя поднялась.

— Ой, пожалуй, пора мне, — сказала она елейным голосом. — Засиделась я. Мой, видать, уснул. Чтоб ему совсем не проснуться!

— Иди, иди, тетка Ульяна. Я б тебе у нас постелила, да боязно с твоим-то связываться, осерчает.

Настасья проводила соседку до калитки. Было поздно, луна еще не взошла, но звезды сияли вовсю. Сквозь листья акаций поблескивали светлячки деревенских окошек. Собака рванулась с привязи.

— Ты на ночь собаку не отвязывай, — попросила Ульяна. — А то не ровен час опять драться станет, к тебе прибегу хорониться. Больше не к кому.

*

В комнату через окна, глядевшие на закат, медленно прокрадывались сумерки. Мутный воздух густел, наливаясь тьмой. Воцарилась ночь. Только глазом, привыкшим к темноте, можно было различить кровать, где спали супруги: Симион с краю, Настасья у стенки. На столе, высясь горой, лежали сложенные одеяла, подушки, увенчанные симионовской кожаной сумкой.

Мрак, что долгое время ютился в запечье и под кроватью, вылез, стал разгуливать по комнате полным хозяином, теперь все принадлежало ему. Из щели выбрался веселый сверчок, громко застрекотал, но вскоре, напуганный чем-то, юркнул обратно в свою норку и умолк.

Луна, с которой постепенно сдирали черную кожицу, показала свой бледный, мертвенный лик. Тусклый свет ее расстелился по всей земле белым саваном. Этот неяркий, слабый свет неторопливо побрел по полям, деревням, холмам, заглядывал во все пропасти и печные трубы, словно искал следы черного дьявола, вырвавшегося из преисподней и прячущегося теперь где-то на земле, в надежном укрытии.

Добравшись до Симионова двора, свет заглянул в трубу, приоткрыл дверь в сени, проскользнул в комнату, порыскал по углам, пошарил под кроватью и, ничего не найдя, двинулся к дверям. Выходя, он споткнулся о порог и сжался в черный клубок…

?..

Комната опять погрузилась во тьму. Бесшумно затворилась дверь, прикрытая дьявольским крылом. Ночь…

Настасья повернулась на бок, перестала храпеть… Где-то вверху, среди мрака и тишины, забилась и зажужжала муха, попав в паутину.

Звякнула на столе ложка, столкнувшись впотьмах с миской.

Симион проснулся. Голову ему точно сжало железным обручем. Во рту была горечь: послевкусие от выпитого.

Он вытер губы, потер руками лоб, откинул одеяло: жарко, тягостно, душно… И снова он закрыл глаза, приманивая сон. Но едва он задремал, большая муха ударилась о лоб.