Избранное - [70]

Он оторопело вскочил, снова улегся, повернулся на бок. Лежал он с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать, и чем сильнее сжимал веки, тем упорней противился сон. Раскаленным гвоздем вонзилась в него бессонница.

Опять звякнула на столе миска…

«Кошка озорничает. Не выгнала ее Настасья на ночь. Захлопоталась…»

Он осторожно откинул одеяло, встал, открыл дверь.

— Брысь!

Кошка куда-то схоронилась, не вылезала. Симион рассердился, нетерпеливо топнул ногой:

— Брысь, зараза! Брысь! Кому сказал?

Кошка и не думала вылезать. Симион принялся водить кнутовищем под кроватью, за печкой, под столом. Потом подумал, что она, скорей всего, прошмыгнула незаметно, ну и бог с ней. Он снова улегся.

Но сон как улетучился. Симион поворочался, позевал, откинулся навзничь, уставился в потолок.

— Ключи ты куда подевала?

— На крючок у дверей повесила.

Симион опять зевнул.

— Может, во вторник сходить на рынок в Лудош да купить телку, покуда деньги не разошлись?

Настасья не ответила. Он остался наедине со своими мыслями. Неожиданно для себя он вспомнил о долгах, которые не учел, распределяя деньги. Прикинул в уме, сумеет ли расплатиться со всеми и осуществить задуманное: слегка подновить плуг, купить обручи для кадушек. Вряд ли! Хоть трижды подои, все тот же удой.

В окно снова глянул бродячий бледный свет. От двери к стене проползла узкая тень, похожая на руку. Тень блуждала по стене.

Симион поначалу принял ее за полотенце, колеблемое ветерком, но тень ползла вверх и вниз, словно черная рука дьявола что-то искала, то выползая, то снова прячась во тьму. Симиона залихорадило.

— Кто тут? — спросил он осипшим, не своим голосом.

Черная рука притаилась, замерла на миг, потом вдруг выросла чуть ли не во весь потолок. Симион видел, как она шевелит пальцами, извивающимися, как извиваются черные пиявки.

Бродячий мертвенный свет влез через окно и тихонько плел свою паутину.

При этом свете стало видно, как рука опять уменьшилась, сузилась и, пятясь, как бы хотела втянуться в щель.

Волосы у Симиона на голове зашевелились. Дикий страх овладел им, он не мог оторвать взгляда от руки, которая теперь то удлинялась, выпуская пальцы наподобие щупалец, то вновь становилась маленькой. Челюсти у него точно морозом сковало, он весь ужался, боясь шелохнуться, ни жив ни мертв от ужаса. Прошло немало времени, покуда он догадался призвать на помощь господа. Он высунул кончик языка и таким необычным образом осенил себя крестным знамением. И тотчас ему полегчало. В темноте у двери что-то звякнуло, будто там уронили ключи. Симион вздрогнул и все так же языком часто и мелко закрестился. Черная рука опадала все ниже, ниже, словно теряла свою темную силу.

Тихо скрипнула дверь, и Симион явственно увидел, как тень бесовская выскользнула за дверь. Вдруг будто кто-то шепнул ему на ухо: «Деньги! Деньги твои украли!»

Он вскочил как ужаленный.

Одним прыжком очутился он у порога, потом метнулся назад, сорвал со стены ружье. Он настиг тень в двух шагах от калитки и крикнул страшным голосом:

— Стой! Не то застрелю!

— Симион, голубчик, что ты! Это ж я, Ульяна… Опять к вам хорониться от мово мучителя…

Ключи были у нее, но деньги она взять не успела.

Перевод М. Ландмана.

БДЕНИЕ

I

Весь день он косил траву, ночью поехал на мельницу, а вернулся — солнце уже сияло вовсю, но пришлось еще корову в стадо вести, далеко вести, за третью деревню, — от бабы проку все одно никакого, а спорить с ней, что воду в ступе толочь, — так за два дня он ничего и не съел и не прилег ни разу.

Возвращаясь домой, он чуть не падал от усталости, ноги еле волочил и решил по дороге заглянуть к «венгерцу на развилке», выпить в долг стаканчик водки, съесть булочку, словом, малость подкрепить силы.

Булок у венгра не оказалось, даже корки хлеба не было, но водку корчмарь щедрой рукой налил. Что венгры, что румыны — все люди, всегда выручают друг друга.

Тоадер взял со стойки водку, уселся за стол с краю, у двери, и, подняв стакан, сказал:

— За твое здоровье, дядя Йожка!

— И тебе здоровья бог дай, — ответил венгр.

Будто солдатский ранец за спиной, торчит огромный горб у венгра. Тяжело опускается он на табуретку за стойкой, опирается горбом на полку с бутылками и смотрит на Тоадера зелеными блеклыми глазами.

— Ты старел тоже, — сообщает он, прикрывая глаза веками, и монотонно рассказывает: — Твоя тесть я знать. Он мой сосед был. Ох и плохой был у него баба. Так этот мужик мучил, что баба на замок, сам дом жгла и в лес бежал, веревка вешался. Такая катастроф делал. Воскресенье люди не работай, в дом сидит, пожар увидал, тушиль, а баба биль. Только баба не умер. Мужик есть не давал и целый ночь ругал.

Ноги и туловище венгра не видны из-за стойки, дышит он тяжело, как кузнечные мехи; и, глядя на этот невероятной величины горб и огромные жирные плечи, чудится Тоадеру, будто сидит перед ним на стойке какое-то бесформенное существо, и, лишь вглядевшись в маленькую голову, приставленную без шеи, прямо к туловищу, узнает он знакомое лицо в мелких голубых прожилках и блеклые зеленые глаза.

— Хороший был человек, — мечтательно произносит Тоадер.

— Человек — да, баба — нет. Баба совсем плохой был. Такой плохой баба я не видеть. Мужик первая умер, много раньше баба.