Избранное - [66]

«Где он теперь, наш Павел?» — вздыхает она.

Никто ей не отвечает. У сестры щеки горят огнем, она при смерти: думает небось, хорошо тебе в городе, полным-полно у тебя знакомых девушек, а о них ты и думать забыл. И на мать она обижается, что больше о тебе думает, ведь она-то и впрямь скоро умрет. И все же и она надеется, что на Новый год ты приедешь…

«Кто ж его знает, — философски замечает отец, уложив последнее полено. — Может, приедет, а может, и нет…»

— Добрый вечер, господин редактор.

— Добрый вечер. Как поживаете, господин Д.? Все стихи сочиняете среди улицы?

Это редактор газеты, высокий, солидный господин с брюшком, украшенным золотой цепочкой от часов и цепями собственных политических воззрений. Он еще вдобавок депутат от оппозиции, чем чрезвычайно гордится.

— Нет, господин редактор. Нет, я в унынии. Три дня у меня печь не топлена и денег ни гроша.

— До чего же вы избалованное поколение. С жиру беситесь. Сколько вам лет?

И он развивает перед тобой целую теорию о пессимизме и оптимизме. Уныние ведет, дескать, к болезни, плохой циркуляции крови… Ты слышишь лишь «бу-бу-бу» да постукивание трости о тротуар.

— Всего доброго, господин редактор. — И ты уходишь все быстрей и быстрей, боясь, как бы опять тебя не настигли призраки…

По дороге с тобой здоровается коллега, худой, высоченный, в богатой шубе, нос по ветру и цилиндр на затылке. Едет он в роскошных санях, сидя рядом со своей богатой невестой, полным ничтожеством…

Быстрей, быстрей. Ты вбегаешь в дом. Переводишь дух. Огромные стаи волков преследовали тебя. Теперь ты вне опасности. Со стены на тебя ласково смотрит девушка. Это твоя будущая жена, бедная, умная.

Ты бросаешься на кровать, прячешь голову под подушку и плачешь, плачешь…

А в доме так тихо, так тихо…

Перевод С. Флоринцевой.

БЕДЫ

Я валялся на кровати, играл на дудке или бил мух, мать пряла пряжу, а отец, приладив миску на коленях, громко причмокивая, ел простоквашу.

Стоял один из тех долгих, душных, летних дней, когда дел, казалось бы, по горло, а делать ничего не хочется, да и не знаешь, за какое прежде всего взяться. Мать, к примеру, считала, что надо стожить сено, а то «зарядят дожди, куда мы тогда денемся», отец возражал, никуда, мол, твое сено не денется, надо поначалу хлеб скосить, а то прорастет вьюнком, без жратвы на зиму останемся».

— Завсегда тебе бы все наперекор сказать, — упрекнула мать.

Отец не ответил, промолчал, чего, дескать, с бабой спорить, и тут мы услышали покашливание. Это уж как правило, если кто хлебнет холодной колодезной воды, начинает откашливаться, будто у него в горле запершило.

— Хороша водичка! Под стать нашей, горной, — сказал вошедший, встав на пороге.

Это был Думитру, широкоплечий гигант с гайдуцкими усами. Он пригладил волосы, вытер рукавом усы.

— Я хозяин, ты хозяин, так, что ли?

Он уселся на лавку, нахлобучил шляпу на лоб, чем-то он был недоволен. Дом наш стоял далеко от деревни, посреди поля, и кто бы ни зашел к нам просто так, воды напиться, оставался на время, делился своими бедами или просто рассказывал про свое житье-бытье.

— Чтоб ему провалиться! — ругнулся в сердцах гость. — Ну какой из него работник? Послал я его с утра на жатву, он и двух снопов не связал, залег спать. До сих пор дрыхнет.

— Жарит.

— Жарит, леший ее возьми, жару эту… Ах, чтоб его! Ну ничего, попомнит он меня!..

Голос у него был хриплый, скрипучий, громкий как труба, особенно, когда бранился; он притопывал ногами, вскакивал с лавки, опять садился, будто это ему помогало выговориться, а может, по-другому, он и не умел?

— Уж я его распекал-распекал, — бубнил Думитру, обхватив голову руками. — Говорю своей бабе: гони ты его к хренам собачьим! На черта нам такой дармоед? А она уперлась и ни в какую!

— Ну, коли баба в доме верховодит, добра не жди, — сказал отец. — Тогда лучше камень на шею и в омут головой…

— Ежели мужик без царя в голове, приходится бабе брать в руки вожжи, — ввернула мать.

Наступила такая тишина, муха пролетит — слышно, только веретено в маминых руках жужжало.

Думитру почему-то накинулся на меня, вскочил с лавки — и пошел, пошел, пошел…

— Не знаю, чему вас там в ваших школах учат, — бубнил он сердито, — а только я как гляну на мальца, сразу знаю, какой из него гусь вырастет. Вот, к примеру, Рома, работник мой. Уж такой никудышник, такой никчемный человек, дальше некуда. Его бы по деревням на веревочке водить с ульем за плечами, народу показывать… Или тот!.. Выдал я свою Ану замуж… Лучше бы мне ее живьем в землю закопать. Как повадился этот Батош к нам на двор ходить, ну, будто нанялся, с утра до ночи торчит, я сразу сказал: куда ж это годится? Молодой мужик, а ленив, как сом! Я ему говорю: совесть-то у тебя имеется или нету? Перед людьми бы постыдился! Что твоя родня говорить станет? Какой слух обо мне по округе пойдет?.. «Либо, говорю, чин чином подойди к дочке как положено, либо убирайся со двора, и чтоб ноги твоей тут не было! Да смотри у меня! На глаза не попадайся!» И бабам своим строго-настрого наказал не привечать его. А они мне: «Как же не привечать? Он парень красивый, богатый!» То да се, да ступай, мол, не суйся, мол, туда, в чем ничего не смыслишь. Ну, когда я дома бывал, он и близко около двора не показывался, ему, видать, тоже неловко. Но как только я на мельницу или в поле, он тут как тут. И года не прошло, как дочка моя обрюхатела. «Ах вы, говорю, стервы поганые! Что ж вы наделали? Только позору в дому нам и недоставало!» Призвал я его, а он этак головой водит, будто шея у него зудит, а почесаться стыдно… Что ты будешь делать? Пришлось за него отдать Ану…