Избранное - [65]

Да и у тебя пропадает вдруг интерес ко всему, из поля зрения исчезает театральное действо войны Ганнибала и торчит перед глазами одна лишь книга, маленький сундучок, набитый никому не нужными именами и датами.

В ушах у тебя летучей мышью воет время. У тебя такое чувство, будто тебя обесхребетили, потерянный, ты стоишь за кафедрой и, чтобы скрыть смущение, спрашиваешь заунывным голосом:

— Кто может прочесть и перевести прошлый урок?

Класс тут же превращается в огромного ежа с раздвоенными длинными колючками, он угрожающе надвигается на тебя, твоя единственная защита — кафедра, за которой ты стоишь…

…В интернатской столовой, где ты ежедневно обедаешь, к тебе подходит школьная секретарша и отводит тебя в сторону. Она прехорошенькая, славная девушка, глаза у нее смеются. Наговорив тебе кучу комплиментов, она как бы между прочим, сообщает:

— Знаешь, я просматривала директорские списки, ты должен почти две тысячи, придумай что-нибудь, а? Сначала мне не хотелось тебя огорчать, но я подумала, что это не по-дружески…

После этого «дружеского» сообщения она немного провожает меня. Мы идем по двору.

— Спасибо, это очень мило с твоей стороны, что ты меня предупредила, — говоришь ты, немного придя в себя от потрясения.

Но когда ты остаешься один, почему-то на душе у тебя скверно, небо будто валится тебе на голову и жмет, жмет, жмет.

Ты возвращаешься домой, в комнате адский холод. Топить нечем, и денег, чтобы купить дрова, тоже нет. Словом, все как нельзя лучше! Ты швыряешь в угол портфель и в бешенстве вращаешь глазами. Тишь, холод. Боже, как тебе все это надоело, как ты от всего этого устал! Надо прилечь, отдохнуть хотя бы часок. Ты ложишься, растянувшись на кровати, накрываешься одеялом, а холод, прильнув к тебе, не отпускает тебя и здесь. В конце концов ты засыпаешь, тебе видится, что ты идешь зеленой долиной, со всех сторон тебя окружают волки. Ты в ужасе просыпаешься. Рот у тебя полон слюны, в ушах шум, нос словно заткнут пробкой. Ты чихаешь, чихаешь, согнувшись чуть ли не до земли, словно бьешь земные поклоны дарителю твоих земных дней.

Поднявшись, ты отправляешься в редакцию, где ты работаешь два дня в неделю, скорее «ради славы», чем за деньги. Ты разбираешь и прочитываешь гору присланных писем, приводишь в порядок весь этот хлам, отвечаешь корреспондентам от имени редакции, да так, чтобы у них создалось впечатление, будто ты их хвалишь. В руках у тебя стихи, присланные некой дамой, у которой несомненно есть голова на плечах, но она просто не знает, что с ней делать, и поэтому бренчит ею, как кастаньетами, и это бренчание называется «Ода в честь именин его преосвященства епископа X». Ф-фу! Битый час ты возишься с этим словесным мусором.

Бьет шесть. Можно отправляться домой. Ты спускаешься по темной лестнице, спотыкаешься на каждой ступеньке и чертыхаешься.

По ночной улице, ярко освещенной полнолунием и мигающими электрическими рожками, прогуливаются люди. С некоторыми ты здороваешься, и с тобой здороваются. Ах, каким волнующим колокольчиком звенит у тебя в ушах женский смех: говорят они о катании на санях, о балах, о нарядах.

Некоторое время ты, примкнув к какой-то компании, слушаешь этот веселый щебет, потом уходишь в сторону и снова остаешься один.

И тут тебя окликает кто-то.

— Здорово!

— Здорово…

Это твой приятель и односельчанин. Он только что из деревни, давно тебя разыскивает, виделся с твоими, привез кучу новостей. Дома тебя ждут не дождутся, огорчаются, что давно не писал. Надеются, может, на праздники к ним заглянешь, отец говорит, скажи, дескать, ему: «Всяк кулик на своей кочке велик».

Что же ты о них совсем забыл, не пишешь, знать о себе не даешь, неужто не родные они тебе, мало на тебя тратились, пока ты учился в своих школах? Отец жалуется на тебя, а у самого руки трясутся, а мать тихонько плачет. Под Новый год приходил сборщик налогов, чуть не отнял у них последнюю корову, еле уговорили не брать, потом все равно пришлось ее продать, теперь сидят без молока. Мать говорит, что «отцу беспременно надо теплое молоко пить, а то совсем задохнется, и Лудовика, окромя молока, ничего не ест», кстати сказать, просила прислать для нее лекарство, а то она уже и кровью харкать начала…

— Может, все и не так страшно, как они говорят, — пытается утешить тебя приятель-односельчанин. — Знаешь, люди любят преувеличивать свои беды… Уж я как мог старался им объяснить, что и тебе не сладко живется, что жалованье у тебя крохотное, еле сводишь концы с концами. Ну и так далее в том же духе…

Ты благодаришь приятеля за участие и уходишь.

Тебе необходимо побыть одному, ты прибавляешь шаг, чуть ли не бегом бежишь. Но разве от себя убежишь? Печальные видения все равно преследуют тебя. И видятся тебе всякие кошмары. От усталости это, что ли? Видится тебе твой отчий дом — посреди поля, у самой межи, почерневшая от времени и прохудившаяся камышовая крыша, покосившиеся, чуть ли не вросшие в землю стены, одна треснутая. В горнице старая деревенская самодельная мебель: стол, табуретки, скамья, сундук, — но по-прежнему в доме чисто, чувствуется женская рука. Тусклый и унылый свет лампы растекается по углам. Отец стоит возле полатей, укладывает поленья, чтобы подсохли. Отец старенький, иссохший, кожа на лице и шее дряблая. Об одном он лишь мечтает, чтобы не мучила его проклятая астма и сборщик налогов. Мать тоже старенькая, худенькая, согнутая дугой, одетая в черное платье, возится у печки да приглядывает за топкой и молчит. Лишь изредка что-нибудь скажет или спросит.