Избранное - [53]

Они сидят, трут кулачками глаза, изо всех сил стараются не уснуть, а глаза у них слипаются, закрываются, но и сквозь сон они шевелят губами, силясь вызубрить урок.

Маленькие, хилые, несчастные, с шершавыми личиками, с золотушными шеями, бледные как мел, с провалившимися щечками, с такой тонюсенькой кожей, что косточки сквозь нее просвечивают.

Обычная школа — мало, что ли, таких, — где учатся дети бедняков или сироты, которых богатые родственники сюда пристроили.

Скрюченные от холода ребятишки сидят за партами и вздрагивают при любом шорохе. Учитель прохаживается вдоль парт, и скрип половиц под его ногами заставляет сердца этих несчастных трепетать от страха.

— Костаке, ты что-то сказал?

— Темно, господин учитель. Букв не видать.

— Да, господин учитель, совсем не видно. Темно… — робко подхватывает еще кто-то.

Учитель в гневе. Хотя он знает, что лампы горят плохо, потому что керосина у эконома не допросишься, но эконом женат на кухарке из интерната, а та односельчанка жены директора.

Все это он знает, но уронить в глазах учеников «авторитет» школы?.. И учитель, скроив свирепую физиономию, налетает на учеников:

— Кто? Кто это сказал?

Наступает гробовая, могильная тишина. Костаке как-то бочком, кося в сторону, усаживается за парту.

— Встань, Костаке! Кто сказал, спрашиваю?

— ?..

— Маковей! Ты?

— Так не видно же, Правда. Сами посмотрите… если не верите…

— Протяни ладонь!

— Так не видно же…

— Протяни ладонь!

Ученик трет ладошку о пиджак, зная по опыту, что так меньше болит, и протягивает ладонь, как завороженный глядя на прутик.

Если бы учитель был невидимкой, то по лицу ученика можно было бы понять, когда учитель поднял руку и когда ее опустил. От каждого удара мальчик вздрагивает, вскрикивает, корчится, чуть-чуть преувеличивая боль и потирая ушибленное место.

Костаке как зачинщика еще вдобавок треплют за ухо.

Бунт подавлен. Учитель триумфатором всходит на кафедру и с гневом бичует непослушание и неповиновение старшим, призывая усерднее учиться и выполнять свой долг. Долг, и один только долг!

Исполнив свой собственный долг, учитель раскрывает книгу и пытается читать, но буквы расплываются у него перед глазами; откуда-то издали возникает лицо очаровательной девушки, за которой он ухаживал в те незабвенные студенческие годы.

«Где она теперь?»

Все видится ему в дымке, в призрачном мареве нереальности. Нет! Нет, никогда он не был студентом, никогда не был знаком ни с какими девушками, никогда не был так мучительно, до помешательства влюблен…

Нестриженая голова учителя среди поникших над партами в полусне стриженых голов мальчишек тоже начинает клониться, так же слипаются у него глаза и так же начинают шевелиться губы.

Учитель закрывает лицо руками, зажмуривает глаза… а рядом бежит время…

— Марш в зал, свинья! — раздается в коридоре драконий рев директора.

Учитель подскакивает. Торопливо зашелестели страницы.

— Свинопас явился, — слышится шепот.

— Тихо! — говорит учитель.

В окне вырисовывается бледное лицо зимнего дня.

Перевод М. Ландмана.

ПЕРЕЭКЗАМЕНОВКА

Сон прерывается внезапно, мне чудится, будто кто-то стучит в дверь, а может, не чудится, а снится? Я пытаюсь проснуться и, протянув руку, беру с тумбочки стакан с водой, пью и ставлю на место. И снова укладываю голову на подушку. Бесцельно, без любопытства озираю я комнату. Часы остановились среди ночи. Интересно, который теперь час? Наверно, светает.

И что это мне не спится, неможется? Чувствую я себя так отвратительно и неуютно, словно накануне пил без устали или не спал четверо суток. Голова раскалывается, боль отдает в правый висок. Я слышу, как бьется у меня сердце, но бьется оно где-то возле горла.

«Простыл я, что ли, гуляючи вчера в саду? — спрашиваю я себя. — А тут еще переться в школу. И какой осел назначил переэкзаменовку на сегодня, не мог подождать до следующей недели?»

Я зеваю, потягиваюсь и приглаживаю рукой одеяло.

Тук… тук…

— Кто там?

— Я.

— Кто — я?

Из целого потока слов выуживаю только одно: «госпожа».

Тут же вскакиваю с постели, мечусь как угорелый по комнате, набрасываю на себя какую-то рубаху, раздвигаю шторы…

Ах, как нехорошо пахнет неприбранная постель. Стол завален книгами, бумагами, тут же разложена рубашка, воротничок, галстук. Одна туфля у стола, другая какими-то неведомыми судьбами оказалась возле двери. Носки посреди комнаты.

В панике быстро застилаю постель, по сути, попросту набрасываю покрывало, рубашку зашвыриваю в шкаф, зафутболиваю туфли и носки под кровать, задергиваю штору: вот так в полумраке оно как бы и ничего, а то черт знает что творится, и отпираю дверь.

Входит дама гренадерского роста, с тремя подбородками, красным лицом и прилизанными волосами. Она обволакивает меня трогательно-ласковым взглядом и от распирающих ее чувств даже слегка покачивает головой.

— Ах, господин учитель, я вас обеспокоила ни свет ни заря, разбудила, простите великодушно, — лепечет она, пришепетывая.

— Ничего, пустяки.

— Я караулила вас еще вчера, но… не дождалась…

— Присядьте, пожалуйста.

— Благодарю. Мой птенчик учится у вас в четвертом классе. Он летом слегка хворал и не мог заниматься… Нет, нет, он готовился, насколько позволяло здоровье… Бедняжка! Латынь — это сущий ад! Сердце у меня обливалось кровью, когда я видела, с каким усердием он занимается. Я ему говорю: «Отдохни, цыпленок, отложи книгу», а он мне: «Не могу, мамочка, я хочу выучить так, чтобы знать лучше всех». Все учит, учит, учит… Ах, господин учитель!..