Избранное - [51]

Вот и поворот, и за поворотом три тополя, что зовутся — бог весть отчего — разбойниками.

На ветках их расселись и каркают черные вороны.

Ион запел потихоньку песню.

Среди омертвелых по осени полей звучит она особенно жалостно, так же как скрип телеги, как шум ветра, как всхлипы дождя.

Тоскливая, однообразная песня под стать холмам на равнине Кымпии.

Оплакивает она молодость, растраченную понапрасну, печалится о цветке, что зачах на чужбине.

А студенту видится, будто на дворе у них лежит мертвый мальчик в белой рубашонке, в расшитом цветном кушачке. В головах у него стоят старик со старухой, плачут, убиваются… До чужого в городском немецком платье, что вошел к ним во двор, им и дела нет.

И этот чужой, уперев в колени локти и закрыв лицо руками, с трудом удерживал слезы.

Перевод С. Флоринцевой.

УЧИТЕЛЬ

Замерзшие с мраморными разводами и наледью окна, промерзлая, покрытая жирным слоем инея стена; резкий, скрежещущий, стальной холод.

Учитель — долговязый, со старческим лицом — нежится под «одеялом», так именует эту ветошь школьный слуга. Учитель лежит в шапке, шея у него замотана грязным полотенцем, на зябнущие ноги накинуто пальто, доставшееся в наследство от дяди еще в школьные годы.

Возле кровати на стуле часы, минутная стрелка карабкается вверх по циферблату, опускается вниз, точно под стекло попал паук, никак не выберется, закружило его, замотало, завертело, пока не погиб, бедненький, а теперь и мертвый все еще ползает, ползает…

В тесной комнатушке под лестницей стоит колченогий стол с проломленным верхом, накрыт он синей бумагой, на нем покоится стопка книг, но главные обитатели комнаты все же — чугунная печка, расположившаяся у дверей, и лампа, приклеенная к потолку, обе они немилосердно враждующие соперницы.

Лампа, как обычно, в полудреме поглядывает вокруг мутным, подслеповатым глазом.

Печь, завернувшись в железный кожух, дремлет, прислонясь к стене. Каждый раз ей чудится, что она падает во сне, она испуганно просыпается и сурово смотрит на лампу.

— Уснешь ты наконец? Покою от тебя нет. Сама не спишь, так хоть другим дай поспать! День на носу, вставать скоро, за работу приниматься, — говорит она сварливым голосом.

Лампа, свирепея, краснеет и моргает.

— Ну и порядки! — по-стариковски продолжает ворчать печь. — Горе дому без хозяина, где каждый сам себе голова и вытворяет что ему вздумается.

— Заткнись! — огрызается лампа. — А когда ты жаром пышешь, да так, что хоть тресни, я ничего не говорю. Ишь неженка нашлась! Разохалась!..

Книга на столе, распушив веером белые страницы и потягиваясь так, что обложки трещат, протяжно зевая, спрашивает:

— Не хватает вам дня?

Вдруг дверь с грохотом распахивается, вещи замирают, и на пороге появляется школьный сторож в натянутой на уши шапке, из-под которой выглядывают два маленьких глаза, сизый нос и огромный, жабий рот.

— Доброе утро, господин учитель. Встаете?

— Сейчас, — отвечает учитель, не трогаясь с места.

— Уже шесть.

— …рошо… орошо!..

Шаги удаляются. Когда они совсем затихают, раздается звон колокольчика, потом ужасающий скрип лестницы и следом сверху — возня, тихий гул.

Учитель приподнимается на локте, осматривается сонными, невидящими глазами, снова плюхается на подушку и снова засыпает.

— Ну и пьянчуга этот сторож! — заговорщицки сообщает коридорное окно. — Сегодня ночью он, Фрынку и Боб из шестого класса выходили из учительской сильно под мухой. Кажется, они «исправляли» оценки по истории.

— Ах, если бы их застукали!…

Снова слышатся тяжелые шаги сторожа. Подняв мальчиков, он направляется к себе в конуру спать. Проходя мимо комнаты учителя, он стучит в дверь кулаком.

— Встаете? Уже четверть седьмого!

Резким движением учитель сбрасывает одеяло и вскакивает с постели. Он быстро делает несколько гимнастических упражнений, кости у него трещат.

Сердце стучит все учащенней и учащенней, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, силы убывают, сквозь старенькую, потертую одежду просачивается холод — так врывается вода в пробоины судна. И озябший учитель, уже одетый, бросается в постель и накрывается одеялом.

Свернувшись калачиком, поджав колени к самому подбородку и укрывшись с головой, он смотрит, как идет у него изо рта пар и, превращаясь в мельчайший иней, тут же осыпается.

В горле першит, нос закупорен, словно туда всадили пробку.

Хорошо, если бы кто-нибудь затопил в комнате, хоть чуть-чуть, пусть бы она не нагрелась, только бы знать, что у тебя топится, горит огонь в печке, и ничего больше, — ах, какое это блаженство!

«Многого хотите! — звучат у него в ушах слова директора, сказанные голосом сытого дракона. — Если каждый учитель начнет требовать, чтобы его снабжали топливом, то государству придется выделить на это субсидии бо́льшие, нежели оно затрачивает на министерство обороны. Я тоже по утрам не топлю, сударь мой! Истинное слово! Я же просто директор самой обычной школы!»

«Небось для себя и для тестя дрова у него есть! Только для учеников с учителями не хватает. Откуда взяться дровам, если он государственные денежки использует на свои личные нужды, на содержание дома и виноградника. Вы видали, какой он себе отгрохал домище?! Дворец, да и только! Что же это — на жалованье? Не смешите! На жалованье нынче не проживешь!» — так говорят люди.