Избранное - [49]

Студент остался один.

Он стоял около здания станции, видно, недавно надстроенного и похожего на два неумело поставленных друг на друга ящика, потемневших от дождя.

Все остальное не изменилось: перрон в рытвинах, покривившиеся скамейки, весы, темный зал ожидания. Даже грязь.

Скудость, запустение. А ведь раньше, приезжая домой на каникулы, все, что он видел, наполняло его тревожной радостью, трогало, умиляло, теперь он на все смотрел отчужденно и равнодушно.

Будто повстречал давнишнего приятеля и видит: никчемный стал человек — грязный, хмельной оборванец.

Возле станции два понурых вола жевали, выхватывая из телеги солому.

На передке сидел мужичок в башлыке, держал в руке краюху хлеба, откусывал и заедал сливой, выковыривая из нее сперва ножом косточку.

Завидев студента, мужичок завернул хлеб в тряпицу, вытер о штаны нож, руки и двинулся ему навстречу.

— Ты, Ион? — удивился студент.

— А то кто же? Дед-то, однако, задыхается…

Дедом Ион называл отца студента, хотя в родстве они не были, но повелось с малых лет: дед да дед, так и осталось.

— А что с отцом? Заболел?

— Да не заболел, а задыхается он, хворает…

Ион прикрыл чемоданы рядном, запасливо прихваченным из дому, а потом присыпал соломой, чтобы не вымокли.

— Давно ждешь?

— Да не больно, волов вот успел покормить. Дорога-то не близкая, а я вдобавок и на мельницу завернул.

Студент ласково потрепал вола по холке.

— Тянет, тянет еще, Жиу!

Вол повернул к нему голову и внимательными, человечьими глазами поглядел на него.

Когда-то пас он его, потом уехал в город учиться, а вол за это время состарился, одряхлел.

— Поедем, что ли?

— Поедем, Ион. Чего ждать?

Ион надел на волов ярмо, обошел кругом телегу, постукал, пощупал и, уверившись, что все ладно, сел на передок и тронул вожжи.

Моросил мелкий нескончаемый дождь. На раскисшей дороге стояли лужи. Вдоль обочины торчали мокрые черные домишки, мокрые черные деревья, мокрая черная вода стояла во дворах, словно захлестнуло их и схлынуло наводнение, промочив насквозь землю, омертвив дома.

Станция осталась позади, ехали проселком мимо тополей и ольхи.

Миновали равнину Агырбичу, и дорога потянулась по склонам бесконечных долин и холмов Кымпии, спускаясь и поднимаясь плавно и неспешно, словно бегущее время.

Ион сидел впереди, уперев кнут в плечо. Студент, свесив ноги, — сбоку на грядке, кутаясь в тонкий прорезиненный плащик.

Насколько хватало глаз, дорога была безлюдна. Далеко впереди, возле самого горизонта, обогнув Кобор, появилась коляска и, свернув к Урке, исчезла из виду.

Студент смотрел на позднюю зеленую травку, опушившую края доверху налитых водой канав. Смотрел на скудные голые холмы — светлый просторный дом своего детства.

На этих луговинах он пас овец.

Позади этих холмов прятался шалаш, где он, бывало, ночевал. А правее, за крутой обрывистой горкой, блестело озеро Бостэниште.

Летом они в нем купались, ныряли — счастливое время! По склонам чернели полоски распаханной земли — не сжалился острый плуг, пропорол зеленый покров, радовавший сердце своей нежной младостью.

— Озеро Бостэниште знаешь?

— Как не знать, а что?

— Летошний год высохло. Ни с того ни с сего. Народ, правда, всякое болтает. Будто громыхнул посреди ночи гром под землей, холм и осел, — ну и рыбы было поутру, хоть возами вози. Билась, бедная, в грязи на дне озера…

Студент помолчал. Подобрав ноги, он сидел теперь на дне телеги в соломе, обхватив колени руками, глубоко, по самые уши, натянув студенческую фуражку с красным околышем. Сердце у него защемило немой тоской от тщетности всего сущего.

Озеро, холмы сделались неинтересны. Муляж, подделка, рельефная карта, которую он давным-давно выучил наизусть: тут холм, дальше синей полосой обозначена речка, зеленая краска вокруг — поле.

Он сидел в телеге, телегу волокли одряхлелые мосластые волы, и она ползла, огибая холмы, минуя мосты, поднималась вверх, опускалась вниз… Куда? Зачем? Для чего ему эта дорога? Кто знает?

Вокруг все роднее, знакомее… Уже каждый взгорок, межа что-то да напоминают — проказу, шалость, игру, друзей детства…

И вместо тоскливой пустоты в сердце — давящая каменная тяжесть. Так что кажется — болит сердце.

Четырнадцать лет назад он уехал отсюда. Ходил он тогда в постолах, в цветном расшитом кушачке, что купила ему мама на ярмарке в Агырбичу. И были у него пухлые, румяные щеки. Ясным осенним днем надели на него белую как молоко рубашечку и повезли в город, в школу. Телега была тогда новая, волы тянули ее с молодой силой, а ему от радости, что он едет учиться в город, хотелось подпрыгнуть чуть не до самого неба. Матери он наказывал, чтоб овец берегла. Сама небось знает, какой народ нынче ненадежный, оглянуться не успеешь — и нет овцы.

А когда остался один в городе, когда скрылись из глаз и телега, и волы, и мать, а вместо залитого солнцем поля стеснились вокруг высокие стены, которые, того гляди, на него повалятся, как же ему захотелось броситься обратно вслед телеге, догнать маму, прижаться к ней и просить, умолять, плакать, чтобы забрала его с собой домой, не будет ему тут жизни, пропадет он, погибнет!..

Но никуда он не побежал, никуда не бросился.