Избранное - [47]

Тут решил я положиться на бога. Я еще сызмальства слыхал, как надо с нечистой силой расправляться: очерти ножом круг, чтоб сатана внутри остался, шепни заветное слово на ухо, он ни с места не стронется, будет стоять, покуда ты его не освободишь. Вот только бы догнать.

Припустился я за ним. Да он хитер: не видишь, как бежит, потому что бежит он не как человек и ног не видать, — то он сбоку вынырнет, то впереди, то сверху, то снизу. Порой думал: вымотал я его, вот сейчас поймаю, да где там! Только кинусь к нему, хочу вонзить в землю нож, а его и нет уже.

Бегал я, бегал, спотыкался о камни, кочки, бревна, проваливался в ямы, поднимался, опять бежал, ползал на четвереньках, все руки и ноги исцарапал. Но мне хоть бы что и не больно вовсе. Ветки в кровь хлестали меня по лицу, губами солоноватый вкус чую, кровь слизнул и бегу дальше, только глаза зажмуриваю, чтобы на ветку не напороться. Одно у меня было намеренье — словить нечистого.

Сколько я там шатался в лесу, бегая как помешанный, сжимая нож в руке и истово крестясь, знать не знаю, ведать не ведаю. И где меня носило, тоже мне невдомек.

Я уж потом подумал: а не ходит ли кто впереди с зеркальцем в руке? Знаешь, ежели ночью в лесу зажженную свечу поставить перед зеркальцем, то любой встречный человек за тобой ходить будет: куда ты — туда и он.

— Знаю, — ответил отец.

— Я лез на кручи, скатывался вниз, бежал долом, умаялся — страсть, но не останавливался, покуда не почуял, что ноги меня совсем не держат, тут я встал, утер лоб, лицо, а то меня потом всего залило, глаза открыть не могу. И вдруг слышу, будто меня зовут по имени. Разъярился я, как зверь лютый. Затмение на меня нашло. Все одно, думаю, я тебя поймаю.

Бегал я, бегал, колесил по полянам, взбегал на пригорки, перепрыгивал через ручьи. Чуть встану вытереть пот, опять слышу повелительный голос:

«Не останавливайся!»

Не был то человеческий голос и шел как бы не снаружи, а у меня изнутри, но не из живота, а вот отсюда. — При этом он постучал себя указательным пальцем по лбу. — Остановился я перед высокой кручей, все, сил нет, шагу ступить не могу. Луна выглянула из-за туч. Плывет над макушками елей, будто от кого-то прячется. Встала она за вершиной скалы, а оттуда пыхнуло пламя да разметнулось во все стороны, как перья огненной птицы. Тут как раз луна выглянула из-за горы, и увидел я, как он скачет со скалы на скалу, по-над елями.

«Поторопись, день скоро!» — слышу я в двух шагах от себя.

Тут уж я точно услыхал, не ослышался. Усталый, ветром меня качает, ноги не держат, все ж побрел я за ним.

Обдало меня холодом, и в нос шибануло смрадным запахом. Ежели бывал ты в соляных копях, то знаешь, какой там дух идет от земли. Что-то громыхнуло, будто за мной ветром захлопнулась тяжелая дверь, от этого грохота горы дрогнули. А еще вдалеке, словно сквозь сон, услыхал я пение петухов.

Больше я ничего не видал — ни леса, ни луны.

Темень адская настала, ничего не видать. Протянул я руку и нащупал жесткую холодную каменную стенку. Вдали замерцал слабый огонек. И при свете завиднелась на стене громадная тень лесного привидения: голова с бадью, туловище с гору, ноги с конскими копытами. Только тень я и видел, самого не видал. Вижу, держит он в руках что-то навроде запеленутого ребятенка. Мне и раньше, когда шли по лесу, чудился плач младенца, да я-то думал, в ушах звенит.

Прошли мы комнату, как большой амбар, только не видать ни стен, ни полов, ни потолка. Сверху дождик накрапывает, а внутри блеклый красный свет, будто кровь, смешанная с водой.

Вся комната забита грудными младенцами, ступить некуда, столько их там. Самые большие полуторагодовалые, и все голенькие, в чем мать родила. Глаза закрыты, личики как из воска, лежат, молчат, только некоторые ручками машут, вот как наш. — Он указал на сына. — А один верещит в голос, спасу нет, хоть уши затыкай.

«Привел?» — спрашивает один.

«Привел, — отвечает другой, — надо отдать ему того».

«Зря привел, не надо было приводить».

«Ничего. Покуда доверху доберется, все забудет. Не мог я там доле оставаться, петухи запели».

«Ну, отдавай, коли привел. А то надоело слушать, как он плачет. Да и время его приспело».

Вижу: наклонилась тень, подобрала ребеночка, который верещал…

А больше ничего не помню, как вышел, как выбрался. Только этак едва-едва помнится мне, как дверь громыхнула, да и помнится-то как бы сквозь сон.

Нашли меня утром недалеко от моего дома, был я весь в крови и с ребятенком на руках. А у жены в ту ночь пропал наш сыночек. Вот все и решили, что на руках у меня наш.

Говорили, будто я умом тронулся, мол, не возблагодарил господа за сыночка, а еще браниться стал, а как вернулся ночью, то у сонной жены отнял сынка и хотел унести куда-то, дескать, совсем рехнулся.

Восемь недель я прохворал. Кому потом ни расскажу, что со мной приключилось и где я побывал, никто не верит. Никто. И жена не верила. Как заведу об этом разговор, она посмотрит на меня этак жалостно да скажет: «Шел бы ты, Георге, прилег да отдохнул».

А теперь мне все верят.

Моц сжал губы, качнул головой. Казалось, у него перехватило горло, не стало сил продолжать. А когда заговорил он, то таким громким голосом, как, бывает, порой вспыхивает пламя, а потом опять успокоится и горит себе тихо и ровно.