Избранное - [48]

— Уж как я намучился с этим мальцом, как намучился. Глянь на меня, дашь ты мне сорок два года? То-то и оно, — все шестьдесят дают, и бабу мою не узнать, одна тень от нее осталась. Вот ухожу всякий раз из дому, а не знаю: приду, застану в живых или нет.

За девятнадцать лет не было у меня в доме ни одного светлого дня, всякий день — слезы, всякая ночь — без сна.

Не убивать же мне его было, подменыша этого? Нету у нас такого права отнимать у человека то, что не наших рук дело, а божьих!

А как малец подрос да малость окреп, тут слегла жена. Вот какое дело удивительное!

Теперь он на все годный, куда ни поставь — встанет. Только молчит. Не разговаривает. А коли есть хочет, кричит: «Хлеб! Хлеб!» Одно слово и знает, одно и говорит. А жрет за троих. Как только услышит о еде, все бросает и бежит за стол. Все сжирает, что под руку попадает. Мать лежит хворая, а девчонка тринадцати годков для остальных детей, что мал мала меньше, заму готовит, разве ж ей с ним справиться?

Оттого и таскаю его с собой, не от хорошей жизни.

Моц замолчал. В тишине только слышалось, как лошадь жует сено.

— А не искал ты больше ту дверь в горах? — спросил отец.

— Как не искал? Все камни обточил лазая. Да все без толку. Как сквозь землю провалилась.

Опять помолчали.

Над нашим домом по небу пронеслась падучая звезда, оставляя за собой огненный хвост.

— Чур нас! Чур нас! — вскричала мама, стоя в дверях кухни.

— Нет, тетушка, это не сатана! Где я бываю, туда он не ходит, — заверил ее моц и обратился к отцу: — Выучился я с той поры заговорам да ворожбе. Могу исцелять девок и баб от наваждения и порчи, умею беса изгонять отовсюду, куда бы он ни залез: в дверную щелку, в печную трубу или тенью дерева прикинулся! Во всем Ардяле никто этого лучше меня не может.

Давно хочу встретиться с ним. Всюду его ищу. Ночью брожу по лесам, по самым нехоженым тропам. Но он чует меня и убегает.

Не так давно позвали меня к одной девке изгнать беса. Помер у нее жених, она и занедужила. А он тут как тут, стал приходить к ней оборотнем по ночам, и никто не мог его отвадить.

Встал я с вечера на дороге к той хате, где она жила, чтобы поглядеть, откуда явится он. Вижу: летит над селами, весь из себя огненный да красный. Снизился он над хатой — и шасть в трубу.

И я — в дом. Ну, думаю, вот и попался он, теперь от меня не уйдет!

Но он, враг, меня почуял, да так заторопился, что не было у него времени опять обернуться сатаной. Так в человечьем облике и ушел, сначала в сени, а там и в трубу, проломив стенку.

Больше он к ней не показывался.

Позвали меня как-то в Сымбэту к одному барину. Тот не освятил хлева, и сатана у него цельный год убивал коров, когда по одной, а когда и по две.

Меня часто зовут, и я никому не отказываю, завсегда иду туда, где во мне нужда есть. И денег не беру.

Мне бы только его, окаянного, удержать да спросить: «Куда дел моего сыночка?» Только и всего. Спросить, куда он девал сыночка моего.

Подержал бы я его до свету, чтобы кости у него расплавились, и привел бы на то место из девяти сел черных петухов — пусть ему глаза выклюют.

Перевод М. Ландмана.

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

За вагонными окнами потянулась равнина Кымпии: голые холмы, заплатанные лоскутами леса, — памятная с детства картина, — и студент, перешагивая через спящих, стал пробираться к выходу.

Вагон был набит битком. Примостившись на тюках и узлах в проходе вповалку, будто поваленные ветром снопы, лежали люди.

Пробираясь к выходу с чемоданами, он тряс за плечо то одного, то другого.

Многие и не спали, лежали, закрыв глаза, не могли даже пошевелиться и только ворчали: ходют и ходют, спокою нет, и куды ходют, коли в этакой теснотище и ногу поставить некуда…

Насилу добрался студент до дверей, и сквозь щель лизнул его в щеку сырой холодный ветер. После тяжкого духа махорки, пота и пыли, застоявшегося в вагоне третьего класса, до отказа набитого ехавшими издалека мужиками, студент обрадовался его влажной свежести.

Поезд, свистя, вполз на взгорок, заторопился по склону вниз, завилял между холмами, резко креня пассажиров то вправо, то влево, и, распрямив на равнине зеленые изгибы, вновь помчался стрелой, вспарывая туманное полотно белесого дня.

Моросил дождь. Клочковатые тучи неслись на запад, будто впереди на паровозе кто-то, рассердившись, рвал и пускал по ветру лиловые лоскутья. На холмах белой куделью лежал туман.

Казалось, поезд уже не остановится никогда, но, проскользнув между холмами, он вдруг вынырнул на кирпичном заводе среди насмешливо хохочущих цыганок в подоткнутых выше колен юбках.

Поезд завздыхал, залязгал сцеплениями, проехал еще немного и остановился.

Студент только-только успел вытащить свою поклажу.

Станционный дежурный — и он, будто из детства, все тот же, с угреватым носом, в потертом, с пятнами машинного масла кителе, — пробежал вдоль вагонов, отдавая кому-то распоряжения, а кому? Неизвестно. На перроне ни души, один только извозчик-цыган стоит. Да вдалеке тесная кучка мужиков в суманах с туго набитыми торбами через плечо.

Поезд потихоньку набирал скорость. Цыган завернул за угол станции и исчез. Дежурный постоял еще на полотне между рельсами, глядя вслед уходящему поезду, и тоже заторопился в тепло.