Избранное - [172]
И вот прошло шесть лет. Несмотря на все старания Линь Бяо, «четверки»[31] и их приспешников раздавить меня, я все же остался жив, как ни странно, сравнительно здоров, не отупел и способен иногда написать что-нибудь. В последнее время мне часто приходится бывать на церемониях захоронения праха старых друзей. В эти минуты я вспоминаю о многом. Вот опять звучит траурная мелодия, и я мысленно переношусь из переполненного большого зала крематория в маленький, где нас было от силы двадцать-тридцать человек, плакавших при последнем прощании над телом Сяо Шань. На ум приходят слова Цзюэсиня из моего романа «Семья»: «После смерти Жуйцзюэ словно бы превратилась в злого духа, приносящего несчастье». Кто бы мог подумать, что тогда сорок семь лет назад, я написал эти слова о самом себе! Я не плачу, но, кажется, бесчисленные острые когти рвут мое сердце. Я стою над телом умершей, смотрю на ее бледное лицо, на сомкнутые губы, за которыми исчезло столько слов, столько мыслей, стискиваю зубы и повторяю в душе ее имя. Я старше ее на тринадцать лет, почему же не я умер раньше? Какая несправедливость! В чем она провинилась? Ведь ее тоже загнали в «коровник», навесили бирку «вредная нечисть», заставили подметать улицы. Так за что все это? Очень просто: она была моей женой. Когда она заболела, ее не лечили тоже потому, что она моя жена. Всего за три недели до смерти всякими правдами и неправдами удалось положить ее в больницу. Но метастазы уже охватили печень.
Она не собиралась умирать, хотела жить, мечтала перестроить свое сознание, надеялась увидеть построенный социализм. И это были вовсе не пустые мечтания. Она и в самом деле могла бы жить, если бы не была «вонючей бабой черного короля». Короче говоря, она пострадала из-за меня, я ее погубил.
Ей пришлось вытерпеть все душевные муки, которые выпали на мою долю в те годы, когда я был отстранен. Но мне не довелось изведать побоев, а ее отстегали ремнями с медными пряжками хунвэйбины из Пекина; кровоподтек над левым глазом сошел только через много дней. Сяо Шань пострадала, защищая меня. При виде молодчиков, вломившихся к нам посреди ночи, она, в страхе за меня, выскользнула из дому и побежала за помощью в отделение милиции — оно находилось напротив. Но там оказался лишь один дежурный, не посмевший вмешаться. И вот на глазах милицейского ее зверски избили ремнями с медными пряжками, а затем отволокли в дом и заперли нас обоих в уборной…
Она не только делила со мной страдания, но и утешала, подбадривала меня. Во время бесчинств четверки злодеев в Шанхайском отделении Союза китайских писателей меня причислили к «преступникам» и «предателям». Тяжелое было время. Нередко я возвращался домой лишь в десятом часу вечера. Входя в дом, я видел, как светлеет ее лицо, рассеивается мрачное облако тревоги, и мог излить ей все свои обиды и горести. Одно время мы засыпали только после двух таблеток снотворного, но едва занимался день — просыпались. «Тяжелые времена», — жаловался я, и она вторила: «Тяжелые времена», но тут же добавляла: «Но надо держаться» или «Выдержать — значит победить». Я говорил «тяжелые времена», потому что тогда мне приходилось изо дня в день работать в «коровнике», «учиться», писать показания на самого себя, сочинять «самокритику», отчитываться о своем перевоспитании. Каждый мог ругать и поучать меня, командовать мною. Приезжавшие в отделение Союза из других мест для «установления контактов» могли, когда им вздумается, выставить меня «на показ толпе» и потребовать признания в совершении «преступлений». Рабочий день был неограничен, его продолжительность устанавливала по своему усмотрению «группа контроля», ведавшая «коровником». Любой мог ворваться в мой дом и унести, что понравится. В то время еще не устраивали больших собраний массовой критики и борьбы, показательных передач о них по телевидению, но до этого было уже не далеко.
Сяо Шань говорила «тяжелые времена» потому, что ее таскали по комиссиям, посылали на принудительные работы, то и дело прорабатывали на митингах. На стенде «большой критики» посреди улицы Хуайхай были расклеены дацзыбао с описанием моих преступлений, мое имя было выставлено «на обозрение масс», уж не говоря о том, что имя моей жены — «вонючей бабы» — красовалось на самом видном месте. Эти иероглифы, словно черви, точили ее сердце. Как-то студенты Шанхайского театрального училища из группировки «неистовых» ворвались в наш дом и поволокли Сяо Шань в отделение Союза писателей, а на воротах дома повесили дацзыбао с разоблачениями ее мнимых преступлений. Хорошо еще, что сын ночью сорвал эти дацзыбао, они могли бы стоить ей жизни!
Презрение, язвительные насмешки подтачивали душевные и физические силы Сяо Шань. Я замечал, что здоровье ее ухудшается. Внешнее ее спокойствие было обманчивым. Душевная боль — это же как кипящая вода в котле, каково было скрывать и усмирять ее! Сяо Шань постоянно тревожилась за меня и одновременно старалась успокоить, дать понять, что верит в меня. Конечно, она видела, что положение мое становится все серьезнее, давление — все сильнее, и это страшило ее. Одно время она провожала меня до работы и встречала: шла до начала улицы Цзюйлу, на которой находилось отделение Союза, а вечером выходила на хунаньскую улицу, недалеко от нашего дома, и всю дорогу не поднимала головы. Я понимал Сяо Шань, болел за нее душой, боялся, что она не выдержит тяжелых ударов. Помню, однажды после работы мы, как обычно, пришли домой. Особых неприятностей в тот день не было, она в хорошем настроении пошла на кухню, а я развернул свежую газету и на третьей странице увидел заголовок «До конца разоблачим подлинную, контрреволюционную сущность Ба Цзиня»; статья была написана двумя писателями из рабочих, которые тогда задавали тон в отделении Союза. Это был смертельный удар! Пробежав две-три строчки, я поспешно спрятал газету, боясь, как бы она не попалась на глаза Сяо Шань. Жена вошла с приготовленной едой, все еще улыбаясь. За ужином оживленно разговаривала, смеялась. Потом решила почитать новости. Я пытался отвлечь ее, но безуспешно. Она разыскала газету, и улыбка ее сразу погасла. В тот вечер Сяо Шань не промолвила больше ни слова. Ранним утром она вошла в комнату. Позже я узнал, что она всю ночь тихонько проплакала. Спокойный вечер был испорчен. Сейчас, когда я вспоминаю то время, заплаканное лицо стоит у меня перед глазами. Как я хотел, чтобы высохли слезы и вновь засияла улыбка на ее измученном лице! Я бы с радостью отдал несколько лет своей жизни за один только безмятежный, тихий вечер в семье.
