Мой дед был очень преданным рабом. Я не встречал людей более преданных, чем он. Лет сорок-пятьдесят не покладая рук трудился он на своего господина. Он был сыном раба и потому еще с детства сам стал рабом. С тех пор как я помню себя, он был уже седой. Тогда мы жили в лачуге около господского дома — отец, мать, дед и я. Однако мать редко спала вместе с нами: она должна была прислуживать наверху госпоже и ее дочери. Я часто слышал, как наш господин и его сын ругали моего деда, а он, красный, с опущенной головой, непрерывно повторял: «Да, да, да» — и работал еще усерднее. Зимой, когда ветер сотрясал крышу нашей лачуги и холод проникал во все щели, мы — ребенок, мужчина и старик — мерзли так, что не могли заснуть под ветхим одеялом на жесткой кровати. Мы собирали сучья, листья и сухую траву, разжигали на земляном полу костер и грелись вокруг него, усевшись на корточки. Тогда дед садился на своего конька. Он во всех подробностях рассказывал случаи из своей жизни, а затем начинались его поучения о том, что я должен стать настоящим, честным человеком и так же преданно, как он, служить господину, ибо добро всегда будет вознаграждено. Отец разговорчивостью не отличался. Когда дед заканчивал свои поучения, костер уже угасал, да и время был позднее. Мы ложились втроем на одну кровать и, обняв друг друга, мерзли всю ночь.
Наконец пришло «вознаграждение», о котором говорил дед. Однажды ранним летним утром он исчез. А потом его нашли повесившимся на суку ясеня в саду. Я не видел его лица после смерти: мать не разрешила мне пойти поглядеть, да и тело поспешно готовили к погребению. Дед лежал на топчане, верхняя часть его тела была прикрыта рогожей, и я видел только большие грязные ноги. С тех пор дед исчез из моей жизни, и никогда больше я его не увижу.
Почему повесился дед? Как говорили, дело было очень просто. За день до его смерти господин обнаружил, что у него пропала ценная вещь, и сказал, что это, наверное, дед украл и продал ее. Дед оправдывался, уверяя, что всегда был очень предан своему господину и никогда не посмел бы украсть у него что-нибудь. В итоге господин надавал деду пощечин, изругал и потребовал, чтобы он возместил пропажу. Деду было очень стыдно; он чувствовал, что господин не простит его, что он не обретет вновь доверия господина и никогда не посмеет отблагодарить его за всю его доброту. Чем дольше размышлял дед, тем больше он сокрушался. Вдобавок ко всему, хотя он много лет был рабом, он не имел никаких сбережений и не мог выплатить такую сумму. И вот по-еле пятидесяти лет служения господину он удавился на ремне, перекинув его через сук ясеня в господском саду. Таково было «вознаграждение», о котором говорил дед.
Дворня жалела деда, но все считали, что пропавшая вещь была украдена все-таки им. Я оказался не только потомком рабов, но и внуком вора. Но я не верил, что дед обокрал хозяина. Я знал: он не мог этого сделать. Он был хорошим человеком. Часто по вечерам отец обнимал меня, но быстро засыпал, так как днем целый день мотался на работе. А я не мог заснуть — я вспоминал своего милого дедушку. Мысленно я представлял его обычно доброе лицо. Слезы застилали мне глаза, и однажды мне показалось, что я лежу в объятиях деда. Крепко обняв его, я взволнованно сказал: «Дедушка, я знаю, что ты не мог украсть чужую вещь. Я уверен, что ты ее не крал!» «Нюэр, что ты говоришь?» — раздался голос: это был отец. (Я родился в год быка, поэтому в детском возрасте меня называли Нюэр.) Я протер глаза. Образ деда исчез, рядом со мной лежал отец. Я громко заплакал. Теперь отец не мог заснуть. Он понял мое горе и тоже не мог удержаться от слез. «Нюэр, ты прав, — утешал он меня, — та вещь была украдена не дедушкой. Я знаю, кто украл ее». Я начал тормошить отца и взволнованно упрашивать его: «Скажи, кто украл ее, скажи! Ты же знаешь. Ты должен сказать мне». Отец, по-видимому, был в затруднении. Он помедлил, сквозь слезы поглядев на меня, и, вздохнув, горько произнес: «Поклянись, что ты никому не скажешь». Я поклялся. И хотя клятва ребенка ненадежна, он поверил мне. «Я знал, что вещь украл сын господина, — печально произнес отец. — Твой дед тоже знал. Но об этом нельзя было говорить. И дед решил расстаться с жизнью. Я тоже не мог сказать правду. Сейчас дед умер и говорить правду просто бесполезно: кто в это поверит?..»
Лицо Пэна выражало страдание. Помолчав, он горько усмехнулся и добавил:
— Отец, конечно, не произносил именно эти слова, но я уверен, что не забыл их общий смысл. Не думай, что я сочиняю.
Я молча кивнул. Он продолжал:
— Хотя мне были непонятный доводы отца, я поверил ему и больше не расспрашивал. Я только вспоминал своего деда и оплакивал его. Но у меня были живы еще отец и мать. Я любил их, они любили меня. После смерти деда я редко видел отца улыбающимся: лицо его всегда было печальным.
Однажды вечером — это было уже зимой — мы с отцом грелись дома у огня. Вдруг на улице раздался шум, кто-то громко причитал и взывал о помощи. Я испугался, торопливо укрылся в объятиях отца, крепко обняв его за шею. Отец ласково шептал мне на ухо: «Ничего не бойся! С тобой папа». Потом на улице все стихло. Вскоре кто-то позвал отца и сказал, что его зовет к себе господин. Отец ушел и долго не возвращался. Я сидел дома один и ужасно трусил. Наконец отец вернулся вместе с матерью. У обоих были заплаканы лица. Обняв меня, отец долго плакал, и мне пришлось несколько раз окликнуть его. Он заговорил с матерью о чем-то печальном. В эту ночь мы спали втроем.