Избранное - [38]

Больной, стоявший у дверей, приложив обе ладони ко рту, торопливо тихо сообщил:

— Идет, идет, доктор идет…

Денисов, услышав, что идет доктор, зашептал срывающимся голосом:

— Ну, я лягу… А ты, Сергей Федорович, уходи к себе.

Доктор, заглянув в палату и не найдя в ней беспорядка, прошел дальше.

Перед окнами клиники стояли деревья. Они были высокие и густые, набухали почками, и скоро должны были зазеленеть и веселить больных.

— Вырубить их надо, чтобы не мешали мне смотреть на улицу, — рассердился Алешин, остановившись по привычке у окна.

— А вы почему это, мой хороший, гуляете? — внезапно услышал он суровый голос и, обернувшись, увидел доктора.

— Да я…

— Нет, нет. Митинга, товарищ Алешин, открывать сейчас не будем. «Мертвый» час. Идите в палату.

— Доктор! — У Алеши вздрогнул подбородок, дернулась левая рука, будто бы ее больно укусила злая осенняя муха, а на глаза навернулись мутные слезы.

— Ай-ай, товарищ Алешин! Как же вы нехорошо делаете. Профессор вам что оказал?

— «Выпишу через полторы недели».

— Если вы будете вести себя как следует.

— А я разве плохо себя веду?

— Ну, тогда нам нечего разговаривать, — доктор обиженно развел руками и сделал вид, что хочет уходить.

«Ладно, сколько хочешь обижайся, только уходи скорей, не мешай смотреть», — подумал Алешин.

Но доктор не ушел. Он вежливо, но вместе с тем и решительно обнял Алешина за плечи и, тихонько подталкивая его в палату, заговорил ласково:

— Нельзя же, товарищ Алешин. Вы такой понятливый человек, и к тому же еще герой, а не слушаете, что вам говорят врачи… Для вашей же пользы. Мы вам добра желаем.

Доктор помог Алешину сесть на кровать и, уходя, сказал:

— Сейчас вам часок соснуть бы. Приятная штука, — и сделал вид, будто бы он сам непрочь поспать, но, находясь сейчас на службе, не может разрешить себе это удовольствие.

Но у Алешина о сне было другое мнение. Не успел доктор зайти в свой кабинет, как Алешин снова был у окна. Однако, сколько ни смотрел — перспектива не увеличивалась, он смутно через просветы деревьев видел только знакомые ему давно корпуса завода и трубы доменных печей.

* * *

Сегодня к Алешину приходила его дочь. Она была одета в легонькое весеннее пальто, на голове ярко зеленела вязаная шапочка, щеки были налиты румянцем, а глаза у нее, блестевшие молодым задором, такие же, как у Алешина, добрые и жадные до жизни, с неиссякаемой радостью глядели на отца.

Дочь рассказала ему, что сегодня она сдала последний зачет, что университет организует экскурсию в Москву, — она тоже поедет и получила скидку на билет — пятьдесят процентов.

— Папочка, дорогой! Ты подумай, сколько радости! И на улицах так хорошо. Скоро будет много зелени. Лед на реке уже почти весь прошел. Я сейчас к тебе прямо с реки. Народу там много. Шумят, веселые…

Алешин смотрел на дочь, и дыхание его учащалось, в глазах потеплело, и они затуманились радостью.

— Скоро, папочка, и тебе можно будет погулять. Мы тогда вместе пойдем на набережную.

Уходя, дочь оставила ему подснежники.

Алешин долго смотрел на них, не зная, что с ними делать, а затем решил отдать их сестре, которую он очень уважает.

После ужина, не дожидаясь вечернего обхода, когда в палатах еще не тушили свет, Алешин лег на койку и уснул.

Проснулся он часа за два до рассвета. В палате тяжелобольных, уткнувшись в мокрую от слез подушку и яростно скрипя зубами, кричал Куницын:

— Сестра-а-а… Сестра-а-а!!!

Сестра сидела на его койке, гладила его голову, успокаивая.

Алешин встал с постели и вышел в коридор. Скучно.

Во всем коридоре горела одна лампочка, да и та маленькая, в палатах темно, окна тоже темные. Алешин заглянул к Денисову. Он сидел на койке, обняв колени руками, пальцы которых были растопырены, и, слегка сгибая спину, покачивал головой.

— Ты не спишь? — подошел к нему Алешин.

— Это ты, Сергей Федорович?

— Я.

— А Куницын все кричит. Но последние дни он кричит меньше — наверное, скоро выздоровеет. А я, Сергей Федорович, сижу и думаю. И чего я думаю? Знаю, что ничего нового не выдумаю, а думаю… А ты все блукаешь… Выспался?

— Что-то не спится.

— Садись, поговорим. Ты чего невеселый? — спросил Денисов, уловивший грусть в голосе Алешина.

— Нет, я ничего.

— Как же ничего? Я вижу. Или нездоровится тебе?

— Нет. Так… Что-то взгрустнулось.

— Взгрустнулось. Жаль, что ночь сейчас, а то бы я тебе песню веселую запел. Я, брат, бывало, всегда так. Закончится погрузка на пароходе, выпью водочки, сяду на край пристани и пою. Один раз там и уснул. И, понимаешь, не утонул, вот ведь штука какая. Не суждено мне, значит, умереть через утопление… Жена ушла от меня, семь дней после того без просыпу пил и все песни веселые пел. О жене я ничуть не жалел. Поправлюсь, на другой женюсь и пить перестану. Детей мне хочется. Мне всего пятьдесят лет. А тебе сколько?

— Сорок два.

— А дочь у тебя хорошая. Она ласково разговаривала со мной, сказала, что я обязательно выздоровлю. Во! Она у тебя, значит, учится на доктора. Хорошее это дело.

— Она у меня славная, — сказал Алешин, и его глаза засветились гордостью. — Ей советовали на инженера учиться, а она на доктора пожелала. Тоже полезная специальность. И к тому же, вот, заболел я; была бы дочь доктором — не надо бы в клинику ложиться, дома лечился бы. Моя болезнь не какая-нибудь тяжелая.