Избранное - [23]

— Нет! Что вы, папашка, — испуганно замахал руками Степан. — Да разве он это позволит?! Он и сам в получку опустил в кружку гривенник серебром.

— Что ты за него заступаешься? — подозрительно насторожился Бесергенев.

— Я, папашка, не заступаюсь, а говорю, как оно есть.

— Не все ты понимаешь, что есть, — сказал Бесергенев таким тоном, будто бы он отлично знал какие-то нехорошие причины, которые побудили Митю научить Степана ходить с кружкой.

— Я, конечно, папашка, не все знаю, — согласился Степан, — но что касается Мити, будто он свою руку запускает в кружку, то этого нет. Могу побожиться.

— Да ты что взялся его расхваливать?

— Я, папашка, не расхваливаю, я только правду говорю.

— Ну, будет. «Правду говорю», — по-ребячьи выпятив губы, передразнил Бесергенев Степана. — А моя правда будет такая. Хотя Митя, по-твоему, и хороший человек, но ты должен подальше от него держаться. И еще вот что скажу: хочешь оставаться в городе, так приобретай себе хату. А не приобретешь — следующей весной обязательно заберу в деревню. Вот и весь разговор.

Бесергенев решительно поднялся, отряхнул сюртук и фуражку и заторопился домой.

Степан, не скрывая радости, торжествовал: «Отец оставляет меня в городе…»

— Ты сколько денег накопил? — спросил его Бесергенев, когда они вышли на дорогу.

— Сотни полторы есть.

— Этого мало.

— Да где же, папашка, взять их больше?

— Жить надо поскромней, — посоветовал Бесергенев, вспомнив о колбасе и забыв, что ее покупал Митя за свои деньги.

— Да мы, папашка, и так не жирно живем: ни в себе, ни на себе почти ничего и нету.

— Все это так. Но за полторы сотни хату хорошую не построишь. Надо сильней стараться.

— Я, папашка, стараюсь. Ни дня, ни ночи не вижу.

— Я у вас как-то в сарае в красном ведерочке краску видал. Чья она?

— Это мне один хозяин дал. Красил фасад его дома.

— Сколько ее там? — деловито спросил Бесергенев.

— Фунтов пять будет.

— Ну вот, а говоришь, что стараешься… А краска без дела стоит.

— Не было случая, папашка, чтобы употребить в дело.

— Не было случая! Соображать ты не можешь, Степан. Я тебя научу. Завтра духов день… У вас не работают?

— Нет.

— Вот ты возьми краску и иди на кладбище. Народу там в праздники много бывает. Увидишь, где стоят родные усопших, на могилках которых, на кресте или на решетке краска облупилась, возьми да и спроси: не угодно ли сделать приятное покойнику, то есть привести в порядок их последнее имущество?.. Оно, конечно, в праздник работать грешно, но ежели для хорошего дела, то можно.

— А ведь вы, папашка, истинную правду сказали! — обрадовался Степан. — Я завтра с утра побегу на кладбище.

— С утра не следует, — посоветовал Бесергенев. — Народ на кладбище часам к двенадцати собирается. Ну, пока прощай.

— А к нам не зайдете, папашка? — ласково попросил Степан. — Чайку бы испили.

— Некогда. Там, небось, Порфишка измаялся. Ему тоже пойти куда-либо хочется. А вдвоем нам уходить не велят.

3

Степан все же не послушал совета отца. На следующий день ранним утром, когда еще никто не проснулся, он сунул в карман ломоть житного хлеба и свежий огурец, взял ведро с краской и веселый быстро зашагал к кладбищу.

Отец оказался прав. На кладбище никого не было. И даже ворота еще не открыли. Присев, у ограды и соображая, сколько надо будет просить за окраску креста, сколько за окраску решетки, Степан надумал, что лучше всего ему стоять у ворот кладбища и здесь, встречая родственников усопших, предлагать им свои услуги…

Духов день принес Степану много удач. Степан окрасил два креста, одну решетку с гробницей, на двух могилках его накормили рисовой кашей, а когда собирался уходить, подозвали к себе двое пожилых мастеровых, сидевших у могилы, огороженной новеньким деревянным частокольчиком. Перед ними, прямо на могилке, заросшей высокими кочетками и пахучей гвоздикой, стояла бутылка водки и рядом с ней, на разостланном платочке, лежала закуска.

Мастеровые были под хмельком, видимо, наговорились друг с другом досыта и искали нового человека, который смог бы освежить их посоловевшую компанию.

— Выпей рюмочку за здоровье усопшего раба мастерских молотобойца Сени Денисова, — предложили они Степану, когда он робко подошел к ним.

Степан выпил. Налили другую. Спросили, кто он такой, — налили третью и потом долго расхваливали Денисова.

— …Парень был — золотые руки. А какой здоровый! Бывало, умается молотом стукать, выпьет сразу полведра воды и опять начинает… И вот совсем недавно опоил себя да и помер.

— А ведь говорили ему не раз: не пей, Сеня, помногу, — грустным голосом сказал мастеровой, который был помоложе и попьяней и был одет в белую чесучевую рубаху, и ребром ладони вытер застарело воспаленные глаза, на которых показались скупые слезы.

— Мало еще ты в жизни смыслишь, — укоризненно посмотрел на него мастеровой, который был постарше первого и трезвей. — Как же это так — поменьше пей! Десять часов в день законных да не меньше пяти сверхурочных в горячей кузнице работать — не шутка. У тебя рубаха успеет вымокнуть и высохнуть и опять вымокнуть. При таком деле мало воды пить нельзя. Соображай, что говоришь. Отчего у тебя глаза всегда красные? От огня. Если бы ты сказал, что кузню надо попросторней да повыше, да посветлей, тогда бы ты был прав…