Избранное - [12]

Глаза были виноватые и покорные.

В лампе выгорел весь керосин. Фитиль стал чадить и через минуту потух. Кучерская погрузилась в полумрак, только один ее угол был освещен огнем лампадки. Порфирий поднялся с пола.

Младшие ребятишки, тесно прижавшись друг к дружке, спали на нарах. Василий лежал отдельно; он уткнулся лицом в шершавые доски, вытянул ноги и тихо стонал, изредка обрывая стон тяжелыми всхлипываниями.

— Ну, будет, — полупросящим, полуприказывающим тоном сказал Порфирий, подойдя к сыну.

Он снял с вешалки старый кафтан, накрыл им Василия с головой и, будучи твердо уверен, что сегодня сын не прочитает на сон грядущий молитву, вслух сам прочитал за него:

— Ангел в головах, ангел в ногах, ангел над тобой, ангел под тобой. Спи хорошень, Вася.

Самому Порфирию спать не хотелось, хотя голова была налита тупой болью и в висках постреливало. Он достал из шкафчика, прибитого к стене, нарядную трубку с янтарным мундтшуком. Курить Порфирий не любил. Когда-то он крепко держался старой веры и до сих пор считал табак дьявольским делом. Но эту трубку с месяц назад дал ему полковник и приказал:

— Кури каждый день. И как можно чаще. Потом я скажу, когда ее мне возвратить.

Кучер соседнего барина объяснил Порфирию:

— Новые трубки господа считают невкусными, а потому, прежде чем самим начать их курить, дают обкуривать нашему брату. Так и мой барин делает. Я часто живу на дармовом табачку. Да еще иной раз и деньгами награждение получаю. А ты можешь объяснить их высокому благородию, что ты — некурящий.

Но Порфирий не посмел объяснить это полковнику и курил трубку каждый день, до одурения, порой захлебываясь удушливым кашлем и все время страдая от сознания, что он грешит перед богом. Единственным утешением иногда было обещание, которое он давал в своих молитвах:

— Даст барин за курение целковый — на весь свечек куплю!

Набив трубку, Порфирий обшарил все углы и нигде не мог найти спичек. Зажигать от лампадки считалось грешно. А закурить было надо. Все эти дни он, будучи целиком поглощен мыслями об отказе полковницы взять у него ребенка, редко вынимал трубку из шкафчика, а сегодня даже и одного раза не закурил.

«А вдруг барин узнает, — подумал Порфирий, и его взяла оторопь. — За ослушание с должности прогонит». — И он осмелился — закурил от лампадки. Зажигал Порфирий лучинку крадучись, руки дрожали, а глаза были скорбные, пытались не смотреть на Серафима Саровского.

Раскурив, трубку, Порфирий надел картуз и вышел во двор. После душной и тесной кучерской, где всегда плавали густые, раздражающие запахи кожи и конского пота, во дворе дышалось легко, и, если бы не постылая трубка, торчащая во рту, он чувствовал бы себя совсем хорошо.

Свежий, тихий ветер, словно руками, бережно и ласково обнимал Порфирия, шевелил его бороду, забирался под рубаху, приятным холодком овевал спину.

Было уже за полночь. Окна дома, выходящие во двор, были темными и на белом фоне стены казались мрачно зияющими провалами. Только под лестницей, в дворницкой, где жил Бесергенев, сквозь щель ставня пробивалась полоска света.

«Не спит еще Михаил Алексеич. Над чем-нибудь трудится. Умный мужик! — почтительно подумал Порфирий о Бесергеневе, шагая по двору. — Он и с барином может говорить, и барин его выслушивает будто равного. Откуда талант у человека?»

Почувствовав усталость и присев на скамейке под акацией, опушенной белым инеем буйного цветения и струящей приторный аромат, Порфирий вынул изо рта потухшую трубку и бережно спрятал ее в карман.

«Почему это так: одному человеку счастье, а другому нет?» — продолжал он размышлять. Порфирий толком еще не знал, как живет Бесергенев, но с него было достаточно и того, что полковница обласкала его внука, а полковник с ним разговаривает, — и Порфирий считал Бесергенева за самого удачливого человека.

— Да! — крякнул Порфирий, застряв в неповоротливых мыслях, и захватил бороду в горсть. — Верно говорится: борода выросла, а ума не вынесла.

Он еще долго пыхтел, придумывая, как бы ему облегчить свою жизнь, и, наконец, надумал: «Надо Ваську заставить трубку курить. Он еще махонькой, — за ним господь грехов не считает».

3

Трубка на следующий же день была вручена старшему сыну.

Первое время, как она появилась в кучерской, Василий оглядывал ее с боязливым любопытством. Порой ему хотелось подержать трубку в своих руках, а когда отец надолго отлучался из кучерской, у Василия были такие минуты, когда он вынимал трубку из шкафчика и еле пересиливал себя, чтобы не закурить. Но затем, видя, как отец с каждым новым днем все больше страдает во время курения, он возненавидел трубку.

— Кури каждый день и как можно чаще, — словами полковника строго приказал Порфирий.

Василий взял трубку с большой неохотой и плохо скрываемой брезгливостью и пригорюнился.

«Ну, ничего, — скоро успокоил он себя, — заставлю братьев мне помогать. Впятерых-то мы трубку сдюжаем…»

У Порфирия успокоения не наступало. Он и прежде не отличался аккуратностью в работе, а теперь стал совсем рассеянным. Лошадей чистил долго и плохо. Однажды он до тех пор елозил скребницей по крупу лошади, пока лошадь, обычно покорная, не вышла из терпения и не лягнула его в бок. На конюшне на каждом шагу замечался большой непорядок. Коренной «Силач» сбросил с себя недоуздок, затоптал его под кормушку. Порфирий, вместо того, чтобы сию же минуту приняться за розыски, надел на него другой, а куда девался старый — об этом даже и не подумал. Лампа в фонаре чадила. Порфирий каждый вечер зажигая ее, видел, что фитиль слишком выпущен, но не прикручивал его, и стекла фонаря покрывались густым слоем сажи. Задавая корм лошадям, Порфирий просыпал овес мимо кормушки, а сено раструшивал по всей конюшне. Овес он не собирал, сено не сгребал, а все это вычищал из конюшни вместе с навозом. В довершение ко всему, неизвестно чья курица, воспользовавшись рассеянностью Порфирия, устроила себе в конюшне гнездо и спокойненько несла яйца. Правда, в этом был виноват и Бесергенев, который позволил чужой курице зайти во двор. Но главная вина все же лежала на Порфирии. Ведь это он терпел курицу, безнаказанно позволял ей забираться в кормушки и клевать овес, предназначенный для лошадей господина полковника.