Избранное - [17]

Притихли ученики, затаив дыхание. А рабби ничего больше не сказал — так и сидел недвижно, с закрытыми глазами. И тогда они тихо отправились по домам.

ПРЕДЫСТОРИИ ГОЛОСА ИЗ 1913 ГОДА © Перевод А. Карельский

Стихи. Год тысяча девятьсот тринадцатый.

Вот так, значит, с юностью надумал прощаться ты?

Отец и сын шли бодро вперед,

шагали вперед уж не первый год.

Вдруг сын говорил: «Хочу отдохнуть.

Гляди — все ужасней становится путь.

Мне страшно: нависли хляби небес,

во мгле маячат призрак и бес».

Отец на это: «Отринь сомненья!

Великолепно прогресса движенье!

Довольно ты хныкал в страхе; теперь

закрой глаза — и слепо верь!»

А сын: «Вот хладом дохнуло опять…

Ужели тебе не тяжко дышать?

Ужель ты не видишь, что с нами бес?

Круженье на месте — вот твой прогресс.

Уходит почва у нас из-под ног,

и мы невесомы, как в бурю листок,

и нет пространства для наших дорог».

— «Всегда, когда люди вперед шагали,

им открывались небесные дали!

Прогрессу преграды нет и границы;

тебе же бес один только и мнится».

— «Прогресс, наш дар, наш девятый вал,

он сам пространство вкруг нас взорвал,

а без пространства беспутен наш век,

и невесом без него человек.

И потому я тебе скажу:

на мир по-новому я гляжу —

душе человека не нужен прогресс,

но очень нужен новый вес».

Огорченный отец пошагал один:

«Какой реакционер мой сын!»

               О, дни весны осенней;

               не было прекрасней весны,

               чем той осенью.

               Еще раз расцвело прошлое —

               порода, порядок —

               такой приятный покой перед бурей.

               Даже Марс улыбался.

И даже если, памятуя о многообразии

страданий, причиняемых людьми друг другу,

счесть войну не самым худшим

из всех зол, она в любом случае

из них глупейшее, и от нее,

матери всех вещей, унаследовал

род человеческий неискоренимую

глупость.

Горе нам, горе!

Ибо глупость есть отсутствие воображения;

она разглагольствует об абстракциях,

болтает о святынях,

о родной земле и о чести страны,

о каких-то женщинах и детях,

нуждающихся в защите. Но стоит

ей столкнуться с голой конкретностью,

как она умолкает, и искромсанные

лица мужчин, их тела и члены

для нее непредставимы, равно как

и голод, на который она обрекает

верных жен и невинных крошек.

Вот она, глупость,

воистину треклятая глупость,

и не забыть еще глупость наших

богоспасаемых философов и поэтов,

что, брызжа суемудрием и слюною,

разглагольствуют о священной войне;

правда, им надо еще и опасаться

развевающихся знамен на баррикадах,

ибо здесь их тоже подстерегает

абстрактная словесная жвачка,

зловещая кроваво-бескровная безответственность.

Горе нам, горе!

В пространстве, что уже и не назвать

пространством, ибо места в нем хватало

для всех святых и ангелов, обитала

               однажды душа, как в готическом храме:

               ни плит, ни сводов, и не надо шагать

               вперед — ибо шаг ее был пареньем,

               вечным согласьем с творцом и твореньем

               под вечно безгрешными небесами.

Но тут, уже бессмертья зову внемля,

был дух наш снова возвращен в земное

пространство, дабы в вечном непокое

его пределы обживать —

               и высь, и ширь, и глубь постигнуть, их приемля

               как формы бытия, что непреложны,

               и, сквозь страду и кровь ступая, где возможно,

               тернистый путь прогресса вновь начать, —

в путах ведовств и ересей, в кризисе веры жестоком,

корчась под пыткою адской, но и ширясь небесной тоской,

знанье бесстрашное, мощь и величье барокко,

новую вечность провидит сквозь образ юдоли людской.

               Но та ж опять игра: к порогу тайны дух

               лишь чуть приблизится, взыскуя постоянства, —

               порог отступит вновь в немую стынь пространства,

               где меркнет всякий образ, слепнет зренье, глохнет слух;

               здесь ангел не живет, здесь целей, мер и клятв не знает человек,

               смешались близь и даль — разброд неимоверный,

смешались огнь и лед — котел, кипящий скверной, —

               и в протяженности бескрайней и безмерной

               пространство здесь встает, чье имя — новый век,

и вновь несет нам муки — о вещий страх крушенья! —

и вновь несет нам войны — о наши прегрешенья!

               дабы душе человеческой даровать возрожденье.

Се буржуазный век, се дети новой эры;

любовь, успех, доход — вот все их помышленья,

для них обман в любви — уже и крах творенья,

и никакой другой они не знают веры;

бог — реквизит для них, мотив стихотворенья,

политика — старье, былых владык химеры

или газетный лист, что черни врет без меры;

им всякий долг — предмет насмешек и презренья.

В тринадцатом году вот так оно и было:

сентиментальный вздор и оперные жесты,

но и печальный вздох о том, что сердцу мило:

о, блеск былых балов, о, томные невесты,

о, кружева и банты, корсаж и кринолин —

прощальный свет барокко в преддверье злых годин!

Даже давно отжившее и поблекшее

в миг прощанья окутывается дымкой печали —

о былое!

О Европа, о даль тысячелетий,

жесткая стройность Рима и Англии мудрая вольность,

вы полюса бытия и оба днесь под угрозой,

и еще раз встает все минувшее,

обжитой порядок земных символов,

в коих широко и привольно — о могущество церкви!