2 марта 1903 года было плохим днем для тридцатилетнего торгового служащего Августа Эша; он поскандалил со своим шефом, и тот уволил его еще до того, как представилась возможность уволиться самому. Эша больше задевал не сам факт увольнения, а то, что ему не удалось нанести удар первым. Он не смог высказать все прямо в лицо этому человеку, человеку, который, собственно, и не ведал, что творится в его фирме, который полностью полагался на некоего Нентвига- своего стукача и который не имел ни малейшего представления о том, что этот самый Нентвиг стриг купоны везде, где только возможно было, человеку, который, может быть, специально закрывал глаза на поведение Нентвига, поскольку последнему, должно быть, было известно о кое-каких неблаговидных поступках шефа. А Эш, как дурак, позволил им захватить себя врасплох: они ткнули его носом, словно нашкодившего кота, в ошибку при ведении бухгалтерского учета, и теперь, когда он раздумывал над этой ошибкой, то оказывалось, что это была вовсе и не ошибка. Но оба невероятно окрысились на него, и дело дошло до нелепейшей ругани, в ходе которой он вдруг обнаружил, что уволен. Сейчас-то Эш понимал, что надо было, потупив взгляд перед шефом, сказать "господин", да-да, "господин", но тогда ему на ум не пришло ничего более разумного, и он лишь саркастическим тоном процедил: "Вы хоть представляете себе, что вообще творится в вашей богадельне?..", да, ему следовало бы вести себя по-другому, но теперь было слишком поздно. После этого он нализался, покуролесил с какой-то бабенкой, но это не помогло, ярость осталась, и Эш чертыхался напропалую, бредя по набережной Рейна к городу.
За спиной он услышал звуки шагов, а когда обернулся, то увидел Мартина, который ковылял что есть мочи на двух костылях, прижав носок укороченной ноги к одному из них. Этого чуда сзади ему только и не хватало, Эш охотно бы продолжил свой путь, рискуя получить костылем по черепушке- впрочем, он вполне заслужил того, чтобы его поколотили, — но он почувствовал, что поступит подло, если заставит калеку догонять его, и потому остановился. К тому же он должен искать работу и не исключено, что Мартин, который знал на этом свете абсолютно все, мог бы оказаться ему полезным. Калека наконец догнал его, расслабил на весу хромую ногу и так запросто выдал: "Что, вышвырнули?" Так, значит, этот уже в курсе. Эш со злостью в голосе бросил в ответ: "Вышвырнули". "Деньги еще есть?" Эш пожал плечами: на пару дней хватит. Мартин задумчиво проговорил: "Я знаю одно местечко для тебя", "Да, но вступать в твою организацию я не намерен", "Знаю, знаю, ты слишком хорош для этого… но всему свое время. Так куда мы отправимся?" Поскольку у Эша не было конкретной цели, то они зашли в забегаловку матушки Хентьен. В Кастельном переулке Мартин притормозил: "Они выдали тебе мало-мальски приличную рекомендацию?" "Не знаю, еще не забрал". "Одной из контор в Мангейме требуется судовой кассир или что-то в этом роде… если, конечно, ты согласишься уехать из Кельна…" Они вошли в забегаловку. Она представляла собой умеренное в своей простоте мрачноватое помещение, служившее, вероятно, на протяжении не одной сотни лет тепленьким прибежищем для рейнских речников, правда, о столь далеком прошлом свидетельствовал лишь покрытый гарью цилиндрический свод. Стены до половины были обшиты деревом, а вдоль одной из них тянулась скамья. Сверху, на посудной полке, высились полулитровые мюнхенские пивные кружки, там же виднелась отлитая из бронзы Эйфелева башня. Она была украшена черно-красным флажком и, присмотревшись повнимательнее, на нем можно было различить надпись "Столик для завсегдатаев", сделанную золотыми буквами, теперь уже наполовину стершимися.
А между двумя окнами стоял оркестрион с открытой крышкой, которая выставила напоказ нотный ролик и внутренности. Крышке, собственно, полагалось бы быть закрытой — тогда желающим усладить свой слух музыкой пришлось бы бросать монетку в десять пфеннигов. Но матушка Хентьен не мелочилась: гостю достаточно было залезть вовнутрь и всего лишь потянуть за рычажок; завсегдатаи прекрасно знали, как обращаться с этим аппаратом. Стену напротив оркестриона полностью занимала стойка; за ней манили посетителей два застекленных шкафчика, уставленных ликерочными бутылками с пестрыми яркими этикетками, между шкафчиками поблескивало большущее зеркало. И когда по вечерам матушка Хентьен занимала свое место за стойкой, она имела обыкновение повернуться к зеркалу, чтобы поправить белокурую прическу, сидевшую на округлом крупном черепе подобно маленькой жесткой сахарной голове. На стойке стояло несколько больших бутылок с вином и шнапсом, ибо ликеры с пестрыми яркими этикетками заказывали редко. А картину завершал умывальник из листового цинка с водопроводным краном, скромно втиснутый между стойкой и застекленными шкафчиками.
Забегаловка не отапливалась, и холод в ней пробирал до костей. Пытаясь согреться, мужчины растирали руки; Эш тяжело опустился на одну из скамеек, а Мартин направился к оркестриону, и вскоре выстуженное пространство забегаловки заполнилось суровыми звуками марша гладиаторов. Через какое-то мгновение до их слуха сквозь рокочущую музыку донеслись звуки шагов по скрипевшей деревянной лестнице, и госпожа Хентьен распахнула качающиеся створки никогда не запиравшихся дверей рядом со стойкой. На ней было утреннее рабочее платье, поверх юбки повязан большой ситцевый фартук синего цвета, вечерний лифчик она еще не надела, так что ее грудь, словно два мешка, покоилась в бумазеевой кофточке в крупную клетку, Прическа, как всегда жесткой и правильной формы, сахарной головой возвышалась над блеклым, с отсутствующим выражением лицом, глядя на которое невозможно было определить возраст его обладательницы. Но всем, правда, было известно, что госпожа Гертруда Хентьен имела тридцать шесть лет от роду и что она уже давно, очень давно — лишь недавно подсчитали, что, должно быть, не меньше четырнадцати лет, — является вдовой господина Хентьена, фотография которого в красивой черной с золотой отделкой рамке красовалась над Эйфелевой башней между лицензией на торговлю и картинкой с изображением лунного ландшафта, обрамленных такими же рамками.
