Избранное - [211]

— Не надо мне ни коров, ни коровника, только не уезжай!..

«Ведь она же дочь сапожника. Сам он бедняк, ничем не может помочь своей дочери. Да она у него и не одна — сыновья есть. А я, печник, еще беднее, чем он. Не про нас ли сказано: „Двое голых в одной бане сошлись“? Ни у нее, ни у меня за душой ничего нет. А мы вот полюбили друг дружку. Поженились. Троих ребятишек завели, каждый что свет в окошке. Дай ей волю, она еще троих заведет. А она все долдонит: „Не уезжай, отцов тезка“. Легко говорить: „Не уезжай“. А как жить-то? Железо вздорожало. Плата за съем мастерской и дома повысилась. Мясо и хлеб не укупишь — такая цена стала. Завтра ребята пойдут в школу. Гони деньги на одежду, книги, тетради, ранцы. Сейчас мы, слава Аллаху, здоровы, а завтра свалиться можем. Раскошеливайся тогда на докторов и лекарства. Хворый печь не сложишь… Никакой тебе уверенности в будущем. А тут, глядишь, и дочь подрастет: готовь приданое. Сыновьям копи деньги на калым. Откуда возьмешь такую прорву?! А эта дуреха заладила: „Не уезжай да не уезжай!“ Ведь мы с ней вместе все обдумывали. В Германию я с ее согласия записался. Не так уж много с нас и содрали. Два года отбарабанил уже. Худо ли будет, если я еще пару годочков повкалываю?..»

Дососав сигарету, он раздавил окурок о дощатый настил. Ветерок донес с реки шелест камыша и тростника. Заквакали лягушки. Где-то на дальних болотцах завыли шакалы. В ночном небе не было ни одной грозди облачков, ни одного дымка. Только в светлом ореоле плыла большая четырнадцатидневная луна. Дети давно уже уснули. Он привлек к себе Айше. Они пылко обнялись — и снова заспорили:

— Говорю тебе, не уезжай. Неужто непонятно? — повторяла молодая женщина, будто перебирала четки.

— Ну что ты гундосишь одно и то же! Можно подумать, у тебя и слов других нет.

Каждый раз, ложась спать или вставая, подавая мужу булгур с перцем, вареные яйца, фасоль с мясом, картошку, компот, Айше вновь и вновь заводила свою песню:

— Не уезжай. Не могу без тебя.

Это была чистая правда. Она и впрямь не могла обходиться без мужа. Еще до его отъезда на душе у нее начинали скрести кошки. Стоило сыну завести свой «маг», а дочери — включить приемник, как у нее сразу же разыгрывались нервы, она раздавала детям затрещины и плюхи. Все валилось из рук. Схватится за тяпку — отшвырнет ее прочь, потянется за ведром. Вооружится серпом — покосить траву, примется баклажаны полоть. Дальше — хуже. На огороде огурцы сохнут, на клумбе цветы вянут, никак руки не доходят полить. В лачужке — грязь, сор, даже подмести неохота. Волосы грязные, сальные, а принести пару ведер воды, вскипятить казан — тоже неохота. И жить не хочется. Чудится ей, будто она одна-одинешенька в выжженной солнцем пустыне. А тут еще мужчины заглядываются, так и лезут глазами за пазуху. Хуже всего — по ночам. Крутится и крутится, а сна ни в одном глазу.

— Не уезжай, умоляю тебя, не уезжай. Не надо мне ничего: ни платья бархатного, ни блузки нейлоновой, ни юбки плиссированной, ни жакета крапчатого. Не надо мне ни пальто зеленого, ни брючек лиловых. Хочу лишь, чтобы ты был рядом, под рукой. Не знала я, как одной тяжко. Не уезжай, рабыней твоей буду, не уезжай!

— Тебе бы все любиться да любиться. Оба мы с тобой голодранцы. Как жить будем? Осталось мне еще два годочка. Я обещал фирме, что вернусь. Договорился с земляками. Одна семья уезжает, вот мы и займем впятером их квартиру. Всего-то еще два годочка. Куплю себе минибус. Печным делом в наше время не проживешь. Да и здоровья нет, чтобы им заниматься. А тут наваливай в машину овощи — и на базар! Из нужды выбьемся, на ноги встанем. Со всеми долгами расплатимся. Потерпи еще два годочка, построим себе дом в верхнем углу нашего участка. Сама знаешь, обменный курс марки все выше. Если хочешь, посажу вас всех в самолет, отвезу в Германию. Семьям рабочих дают скидку. Всего-то четыреста марок за билет. Как-нибудь поднакоплю деньжонок, куплю. Потерпи еще два годочка. Другой такой фирмы, как Тиссеновская, на всем белом свете, может, нет. «Всемогущая, как бог», — говорят немцы. В том городе, где я работаю, у них больше десяти тысяч рабочих. Они, конечно, плакать не станут, если я не вернусь, обойдутся. Но ведь я дал слово начальнику отдела кадров, начальнику отдела почтовых отправлений. Они ко мне очень хорошо относятся. Жене «майстера» я обещал привезти расшитые золотом туфли. Все им подарки привозят, один я ничего. Стыдно. Много у меня хороших задумок. Потерпи…

Подняв голову, Айше стукнула мужа своим крепким кулачком.

— Я тебе говорю: «Не уезжай», а ты мне: «Фирме обещал…» Я тебе говорю: «Не уезжай», а тебе, видишь ли, перед «майстером» стыдно. А передо мной тебе не стыдно, отцов тезка? Не уезжай, не могу я без тебя. Ты не смотри, что ребятишки такие веселые. Только ты уедешь — сразу загорюют. Им тяжко, а мне еще трудней. Не уезжай, богом заклинаю, не уезжай. Как собака тебе служить буду, не уезжай…

— Не говори так, тезкина дочь. Билет у меня в оба конца. Восемьсот пятьдесят марок выложил, до Аданы! Ну, поработаю еще два годочка — и вернусь. Мне, думаешь, легко одному? Тебе бы надо утешать меня всякими ласковыми словами, а ты расстраиваешь. Нехорошо это.