Избранное - [193]

Веки у Джемиле были сомкнуты. Голова свисала вниз.

— Джемиле! Ну, взгляни же на меня! А-а-а-а! Посмотри же на меня, доченька! Уж не мучай и ты меня! Джемиле! Дже-мо-о-о!

Он провел рукой по ее лицу, как будто стирая что-то, осторожно погладил. Лицо было холодное. Вдруг его пробрала дрожь. Он приоткрыл один ее глаз.

— Джемиле-е-е!

Садуллах почувствовал вдруг озноб. Сердце у него упало.

— Джемиле-е-е! Джемиле, ты слышишь?

Дочь все еще дышала, она слегка пошевелила губами.

— Боже! Как я испугался, аж сердце оборвалось! Нет, Аллах не оставит нас своей милостью.

Джемиле приоткрыла глаза. Чуть-чуть. Видимо, узнала отца, что-то сказала, вернее, хотела сказать. Садуллах расслышал только: «В де…» Она еще раз сказала: «В де…»

— Вде?! Что значит, доченька?

— В де… — повторила Джемиле. Звуки с трудом выходили из ее горла, будто кто-то их выталкивал.

— Может, тебя тошнит, доченька?

— В де…

Больше ничего не сказала Джемиле. И поблекших зеленых глаз своих не закрыла. Губы тоже остались открытыми. Из-под них виднелись ржавые зубы.

Садуллах хотел взвалить дочь на спину. Приподнял ее, но она тут же рухнула. Он взял ее за подбородок, покачал голову, но она и глаз не открыла.

— Джемо-о-о! — вскрикнул Садуллах.

Она не слышала. Он смотрел на жилку у нее на шее, только что бившуюся. Жилка уже не билась. Он приподнял ее руку и отпустил. Рука упала на постель.

— Джемиле, дочка моя, будь молодцом, возьми себя в руки! — взывал он. — Посмотри, я принес бумагу от распорядителя капиталом, тебя будут лечить! Встань на ноги. Скажи: «Хорошо, отец, пошли в больницу». Встань, выпрямись! Ну, возьми себя в руки, дочка! — Склонившись, он еще раз посмотрел в лицо дочери. — Аллах, Аллах! Вели-и-и-кий А-а-л-лах!

И тут он окончательно осознал, что видит перед собой холодный лик смерти…

Он поднял голову.

— О Аллах, о великий мой Аллах, что же ты натворил? Я-то, стало быть, старался, уговорил, чтобы дочку мою приняли в больницу, а ты возьми да и забери ее душу!

Он возвел глаза на потолок, будто Аллах был там. Потом повалился на колени, развел руки, начал молиться. И вдруг заплакал. Так он молился и плакал. Плакал и молился.

«Что же мне теперь делать? Отвезти ее в больницу, может, она еще придет в себя? Или ей уже ничто не поможет?»

Он хорошо знал, что такое смерть. Видел ее и на войне и после нее, в деревне, в поле. И ожиданную, и неожиданную. Курд Идрис погиб в двух шагах от него.

— Да! — сказал он. — Умерла моя Джемо! Забрал Аллах у меня доченьку! Не помогут ей уже ни лекарства, ни операция. Какая же она была красавица, моя доченька! Душа ее ушла, осталось только тело! Вай, мой Аллах, вай! Вай, мой великий Аллах! Ва-ай. Я-то надеялся, Анкара мне поможет, а она меня обманула, вай, обманщица Анкара, вай!

Он взял себя в руки, встал. Вышел в коридор. Медленно спустился с лестницы. Остановился у конторки Мустафенди. Тот смотрел из-за стекла отрешенным взором. И Садуллах посмотрел на него. «Что мне сказать этому человеку? Что мне сказать этому человеку!» — спрашивал он себя. Остановился, осторожно сделал шаг вперед.

— Все, Мустафенди! — Немного помолчал, качнулся: — Померла! — У него накопилось много такого, что он хотел бы высказать. Однако какая польза говорить все это Мустафенди?

— Повезешь ее домой, в деревню? — спросил хозяин хана.

— Да. Не оставлять же ее здесь! — Подумал и добавил: — Нет, здесь я ее не оставлю.

Перевод Л. Старостова.

Из сборника «Мертвец на границе» (1976)

Соня

Когда я возвращался домой, Бекир-эде[104] спал. Его оглушительный храп слышался еще с крыльца. Проходя мимо его комнаты, я заглядывал в открытую дверь. Он лежал на спине, с задранными коленями. Багровое лицо все облеплено мухами. Тело распухшее, как у покойника. С наступлением весны раму окна в его комнате выставляли и уносили в кладовку. И дверь он оставлял всегда распахнутой. Видимо, на таком сквозняке ему слаще спалось.

Его дом стоял в самом начале улицы, ведущей к рынку. Было в нем всего две комнаты. Одну занимали хозяева, в другой жили мы с Ахмедом. Бывал у нас наездами и Сюлейман. Кухней мы не пользовались, ели в соседнем ресторанчике. Но между нашими дверьми было меньше метра. С хозяевами мы виделись и утром, и днем, и вечером. Разговаривали, шутили, а иногда и поругивались — жизнь есть жизнь. Водопроводный кран находился с краю веранды, отхожее место было общее, одно на всех.

Чистотой наша улица не отличалась. Да и весь касаба тоже. Сточных канав нет, отводного канала нет, нигде ни следа извести. Вонь почти круглый год. Если пройдет дождь, кругом мутные лужи. Мэр города заботился лишь о своем поместье на равнине. К тому же он строил себе дом возле мечети. Был он большой любитель попить и поесть. Начальник буджака[105] только что женился и не выходил из дому, наслаждаясь семейным счастьем. Он даже не знал, в каком состоянии городские улицы. Но даже если б и знал — не имел бы возможности навести порядок. Местное руководство Партии справедливости, прибрав к рукам правление кооператива, делило между собой все отпускаемые кредиты. Вот уже пять лет на чинимые ими беззакония непрерывным потоком шли жалобы. Четверо ревизоров шесть месяцев занимались их разбором. Но из Антеба и Анкары на ревизоров оказывали сильный нажим, и это не позволяло им довести дело до конца.